Первым о портрете Сталина на Могутовой напомнил А. Солженицын. «Рассказывают, что на жигулевской горе Могутова, что над Волгой, в километре от лагеря... был масляными красками на скале нарисован для пароходов огромный Сталин», – писал Александр Исаевич в «Архипелаге ГУЛАГ».

Честно говоря, прочитав «Архипелаг», я долго искал документальное подтверждение того, что такой портрет на Могутовой был. Упоминание о нем можно встретить в отечественных путеводителях по Волге середины минувшего века. Об этом образчике наскальной живописи эпохи великих строек говорили и бывшие узники Кунеевлага, брошенные на возведение Куйбышевской ГЭС, и вольнонаемные строители. Припоминали этот факт истории жигулевские и тольяттинские старожилы. Многие, правда, больше помнят на Могутовой надпись «Слава великому Сталину» и сменившую её после к окончанию строительства «Слава КПСС» (фотографию заключенных на фоне публиковались раньше).

Лучший документ, конечно, не упоминания и воспоминания, а какая-никакая фотография. И нашлась она, как это бывает, совершенно случайно. Читательница тольяттинского еженедельника, в котором я тогда работал, Лариса Стихотворцева попросила сделать материал об отце, погибшем на фронтах Великой Отечественной, и принесла пачку семейных фотографий. Очерк вышел ко Дню Победы (Точка над мраморной плитой. – «Презент Центр», 6 мая 2000 г.). Условились, что когда-нибудь напишем и о её отчиме. Тем более что его фотография сохранилась. «Правда, – поправилась Лариса Михайловна, бережно вынимая из конверта очередное фото, – не крупный план, и лицо плохо различимо, но все же»…

Этим «но все же» оказался групповой портрет на фоне Сталина на Могутовой, который вы видите.

Признаюсь, я уже публиковал это изображение – в апреле 2002 года, в тольяттинской же газете «Площадь Свободы» в качестве одной из иллюстраций к статье в своей авторской рубрике. Это была первая публикация уникального документа: со ссылкой на семейный архив, с указанием, кто запечатлен на фотографии – съемочная группа Куйбышевской студии кинохроники, где до войны работал отчим хранительницы фотографии – известный фронтовой кинооператор Николай Киселев) (на кадре слева), с датой – 1946 год. 

Но тесные рамки газетной рубрики не позволили тогда, десять лет назад, рассказать все существенное, что кроется за этим редким кадром. В Интернете же есть где разгуляться. Именно поэтому сегодня я не постесняюсь обильно цитировать, дотошно разбираться в деталях и даже выстраивать свои версии. Понимая, что речь идет не просто о какой-то случайной картинке – а об артефакте, о факте истории и даже культуры, если хотите…

Начнем с того, что строка из Солженицына, которую я привел выше, буквально вырвана из контекста. В книге она идет в качестве небольшого фрагмента авторского комментария к воспоминаниям о Куйбышевской пересыльной тюрьме, где писатель – и теперь это общеизвестно – очутился не по своей воле. Приведу текст полностью.

«Это было на Куйбышевской пересылке, в 1950 году, – читаем во второй главе «Архипелага». – Пересылка располагалась в низине (из которой, однако, видны Жигулевские ворота Волги), а сразу над ней, обмыкая её с востока, шел высокий долгий травяной холм. Он был за зоной и выше зоны, а как к нему подходить извне – нам не было видно снизу. На нём редко кто и появлялся, иногда козы паслись, бегали дети. И вот как-то летним и пасмурным днем на круче появилась городская женщина. Приставив руку козырьком и чуть поводя, она стала рассматривать нашу зону сверху. На разных дворах у нас гуляло в это время три многолюдных камеры – и среди этих густых трех сотен обезличенных муравьев она хотела в пропасти увидеть своего! Надеялась ли она, что подскажет сердце? Ей, наверно, не дали свидания – и она взобралась на эту кучу. Её со дворов все заметили и все на неё смотрели. У нас, в котловине, не было ветра, а там наверху был изрядный. Он откидывал, трепал её длинное платье, жакет и волосы, выявляя всю ту любовь и тревогу, которые были в ней.

Я думаю, что статуя такой женщины, именно там, на холме над пересылкой, и лицом к Жигулевским воротам, как она и стояла, могла бы хоть немного что-то объяснить нашим внукам».

Вот к этому-то тексту и идет сноска:

«Ведь когда-нибудь же и в памятниках отобразится такая потайная, такая почти уже затерянная история нашего Архипелага! Мне, например, всегда рисуется еще один: где-то на Колыме, на высоте – огромнейший Сталин, такого размера, каким он сам бы мечтал себя видеть – с многометровыми усами, с оскалом лагерного к о м е н д а н т а, одной рукой натягивает вожжи, другою размахнулся кнутом стегать по упряжке – упряжке из сотен людей, запряженных по пятеро и тянущих лямки. На краю Чукотки около Берингова пролива это тоже бы очень выглядело. (Уже это было написано, когда я прочел "Барельеф на скале". Значит, что-то в этой идейке есть!.. Рассказывают, что на жигулевской горе Могутова, над Волгой, в километре от лагеря, тоже был масляными красками на скале нарисован для пароходов огромный Сталин.)»

Идея достойно, по-людски сохранить память об узниках Куйбышевской пересылки остается пока благим пожеланием. Начиная с 1995 года, когда в Самару, а затем в Тольятти заехал, возвращаясь из изгнания, автор «Архипелага». В 2009-м об этом же говорила и вдова писателя, побывавшая «там, на холме над пересылкой», где сегодня высятся здание областного правительства, храм Георгия Победоносца.и «Паниковский», как в народе называют монумент Славы. Но уходят люди, которым «до всего этого было дело» (в начале этого года умер «старый зэк», как его величали коллеги, журналист и правозащитник Виктор Садовский) – а «нет человека – нет проблемы», как говаривал известный персонаж, ставший поневоле главным действующим лицом этого очерка.

А ведь это тот самый случай, когда нужно торопиться. Тем более что живы – удивительно, но живы еще кое-кто их попавших в солженицынскую летопись. Жива еще, судя по следам в Интернете, героиня одной из давних моих публикаций Ирина Игнатьевна Зора-Калина, чей путь-этап в Карлаг лежал через Куйбышевскую пересыльную тюрьму. Может быть, именно она – в юности, какой она увековечена в «Архипелаге»» – могла бы стать для умелого скульптора прообразом той самой статуи на холме, которая «могла бы хоть немного что-то объяснить нашим внукам».

Да что там! Есть уже готовый набросок, который бы адекватно нашему сегодняшнему восприятию невозвратной, хочется верить, эпохи – заменил и тот самый, утраченный в 1950-е годы, портрет на Сталинской скале (топоним жив по сей день) горы Могутовой. Я говорю о картине тольяттинского художника-диссидента Михаила Зотова «Куйбышевская ГЭС», судя по всему, навеянной строчками Солженицына об «оскале лагерного к о м е н д а н т а» и «упряжке из сотен людей».

И хотя сегодня нет уже той колоритной скалы, попавшей еще на открытки начала ХХ века (на фотографии «Волга. Моркваши» скала справа) – а именно на ней, насколько я представляю, и был впоследствии нарисован «жигулевский горец», – место для новой картины на северном и северо-восточном склонах Могутовой найти можно.

Такое изображение, уверен, было бы куда более полезным для наших внуков, чем «привязанный» там "козел", бывший когда-то, по замыслу автора, горным оленем (кто только не поиздевался морально и физически над этой достопримечательностью, да простит меня и местных вандалов автор скульптуры). «Лагерный комендант» был бы там более уместен. И мог бы стать достойным мемориалом жертвам репрессий, которого в Жигулевске, да и на всей Самарской Луке, в отличие от Тольятти, пока нет.

Не знаю, порадовало бы такое соседство обитателей современных роскошных усадеб в районе жигулевского пляжа в Морквашах (старинное село входит в черту современного города Жигулевска), густо настроенных за последние годы у самой границы Жигулевского заповедника, у подножия заповедной скалы. Возможно, их утешило бы то, что появление портрет «жигулевского горца» в начале пятидесятых волей-неволей созерцали не только с палуб прогулочных пароходов, но и из-за колючей проволоки.

В отличие от живого, доживающего свой век Сталина, который чутко следил за ходом «великой сталинской стройки» в Жигулях – крупнейшей в мире Куйбышевской гидроэлектростанции, нарисованный вождь на скале не видел, конечно, всего, что творилось за десятки километров окрест. Но гигантский котлован, куда много лет днем и ночью выводили до 15 тысяч заключенных в смену, он не мог не видеть хотя бы краем глаза. А один из маленьких островков «жигулевского архипелага» – лагерный пункт Кунеевского ИТЛ в Морквашах – тот и вовсе был буквально в сотне метров от наскального портрета…

Сегодня уже не секрет: в Жигулевске и его окрестностях, как и в Тольятти, не сыщешь места, где не было лагерей. «Часть спецконтингента, как мы называли заключенных, вели из Сызрани железную дорогу, – рассказывал бывший оперуполномоченный первого отдела Куйбышевгидростроя Николай Иванов, начавший службу на стройке в 1950-м, с пересылки в Сызрани (запись сделана в 1999 году, в ходе историко-краеведческой экспедиции по Самарской Луке. – С.М.). – Здесь, в районе нынешнего Жигулевского автовокзала, организовался первый лагерь: 6-7 тысяч заключенных строили жилье и казармы для военных. Затем еще два лагерных подразделения, сейчас на их месте жилые дома и учреждения... Четвертый лагерь был на горе, где автобусный парк. Левее к Яблоневому оврагу был женский лагерь. Лагерь у Могутовой горы, в Морквашах обслуживал ДОК. Где сейчас детская колония, был штрафной лагерь для злостных нарушителей: они работали в каменном карьере. Лагерь напротив ремзавода занимался в основном гражданским строительством. В общем, жилье, центр города, все стандартные сборнощитовые 8-квартирные дома, Дворец культуры – все это строили заключенные. И корпус, где сейчас расположена администрация Жигулевска...»

В Морквашинском лагере в 1951 году отбывал часть срока и будущий великий актер Петр Вельяминов (см. "9 лет и 9 дней  Петра Вельяминова"). Судя по всему, Сталин на горе в ту пору еще был.

«Живописному» Сталину выпало послужить комендантом лагерей не только для своих, для победителей, но и для побежденных.

Сначала на Самарской Луке в качестве трудармейцев оказались российские немцы, депортированные по небезызвестному распоряжению сталинского правительства от 24 апреля 1941 года. В 1944-м, когда началось освоение открытых в Жигулях запасов нефти, немцев Поволжья бросили на установку буровых и прокладку трубопроводов.

Основные же разработки нефтезалежей велись уже после войны. И тут уже не обошлось без военнопленных. Как вспоминал ставропольский старожил Михаил Сонин (о нем будет отдельный очерк. – С.М.), ему, вернувшемуся с войны орденоносцу, поручил подготовить делянки под буровые там, где сейчас поселок Солнечная Поляна. На вырубку леса прислали военнопленных.

И не наши, советские узники, а бывшие солдаты вермахта еще в 1949 году начинали строить федеральную трассу М-5 – от Москвы до Сызрани и через всю Самарскую Луку; это потом их сменили советские заключенные. Затем – дорогу вдоль правого берега Волги от Отважного (будущий Жигулевск) до самых репинских мест – до села Ширяева. 

За передвижениями нескольких тысяч пленных немцев, австрийцев, поляков, румын, итальянцев – заключенных одного из бесчисленных подразделений ГУЛАГа, который числился как «Строительство ГУШосДора МВД 4 и ИТЛ" (Государственное управление шоссейных дорог и исправительно-трудовых лагерей. – С.М.), – неусыпно наблюдал не только конвой, но и сам «жигулевский горец».

По воспоминаниям Сонина, один из строителей зольненского участка дороги в Жигулях (а много тогда вчерашних врагов, по воспоминаниям местных жителей, полегло под скалами) любил напевать: «Вольга, Вольга, на Вольге наши зольдатен стоят». Нашим соотечественникам, сменившим им в бараках, было уже не до песен.

Когда точно и при каких обстоятельствах исчезла «картина маслом», неизвестно. Одни говорят – сразу после смерти Сталина в 1953-м, что маловероятно. До 1956-го, а то и до осени 1961-го – когда по созревшему наконец решению партии тело вынесли из Мавзолея и переименовали бесчисленные города, поселки, улицы и предприятия, названные именем Сталина, – ни у кого бы и рука не поднялась на любое изваяние генсека, даже на «картину маслом». И если уж и мешал кому-то (вероятно, все же тем, кто расчищал ложе для будущего Саратовского водохранилища) – то не портрет вовсе, а скала, прельстившая «живописцев».

Зато сохранились свидетельства о том, как появилось это произведение монументальной живописи-иконописи на Могутке. По всему, родилось оно действительно в конце 1930-х – во всяком случае, на гуляющей по сети фотографии люди из того времени, да и самое изображение еще свеженькое.

Бывший фронтовик, учитель истории, краевед, почетный гражданин Жигулевска Вячеслав Юрин после войны водил экскурсии по сталинским местам. Прибыльное, рассказывал, было дело – неплохой колым для школьного историка (ну кто, скажите, позволил бы себе в те времена сэкономить на Сталине?). Сопровождал экскурсантов и к портрету на горе.

Собственно, история появления этой картины короткая. «На Могутову приехали рабочие 42-го Куйбышевского завода, имени Масленикова, – вспоминал Вячеслав Дмитриевич. – Скалу кирками стесали, откос подровняли, сделали смотровую площадку, а потом уже приехали художники самарские. Вот и все».

Без имен и фамилий. Такое же, вроде, «творение народа», как писал о Куйбышевской ГЭС один советский классик.

Наверное, именно так воспринимали «горца» и те, кто стоял в 1946-м у его ног. И сам Николай Порфирьевич Киселев, который снимал живого Сталина на Потсдамской конференции, и его спутники, знавшие «отца народов» лишь по кадрам кинохроники.

Подозреваю, и сегодня многим покажутся неубедительными десятилетиями скрываемые от советского простолюдина слова Хрущева из его знаменитой речи на ХХ съезде КПСС. Сам изрядно потрудившийся на почве репрессий и собственного культа, творец «оттепели» упрекнул Сталина: дескать, слишком уж невоздержан был тот в увековечении своего имени и образа. «Разве без его ведома по всей стране устанавливались монументы Сталина – эти “памятники при жизни”? Ведь это же факт, что сам Сталин 2 июля 1951 года подписал постановление Совета Министров СССР, в котором предусматривалось сооружение на Волго-Донском канале монументальной скульптуры Сталина, а 4 сентября того же года издал распоряжение об отпуске на сооружение этого монумента 33 тонн меди... И это в то время, когда наши люди в этих районах после войны еще жили в землянках»…

Понимаю, хоть и не разделяю сомнения тех, кто еще готов подписаться под лозунгом, обрамлявшим когда-то портрет на Могутовой: «Сталин – наше знамя». Но пусть они объяснят мне тогда: как в те времена, когда даже тень сомнения в непоколебимости нарисованного на скале жестоко пресекалась, появились вандальные надписи, хорошо различимые на фото? Враги?