Мы продолжаем новый авторский проект Сергея Мельника, посвященный созидателям Ставрополя-Тольятти – проектировщикам, архитекторам, строителям, монтажникам, – всем тем, чьи замыслы и проекты воплотились в улицы и площади современного города.

Сегодня – окончание очерка* о почётном гражданине Ставрополя и Самары Александре Наумове, авторе уникальных мемуаров**, изданных в середине прошлого века за рубежом. Книга могла бы стать неплохим источником для тех, кого действительно интересует история России и наших мест.

До недавнего времени малодоступные, воспоминания Наумова – сущий клад для отечественных историков. Одни только «отроческие» страницы, посвящённые Симбирской гимназии, преподавателям и одноклассникам, чего стоят...

Позади безоблачное детство – с нянюшкой, гувернантками-гувернерами, немцами-немками. Перед поступлением в гимназию (сначала военную, уже затем, в 1881 году, Наумова перевели в ту самую классическую, которую мы помним по книжкам о детстве Ленина и экскурсиям в Ульяновск) пришлось брать уроки русского языка. С сыном преподавателя, Андреем Ельчаниновым, который впоследствии «пошел по учёной и учебной карьере, сделавшись профессором Академии Генерального Штаба», поступали вместе и дружили.

Решение родителей о переводе Наумов воспринял «не без грусти»: жалко расставаться с друзьями и кадетскими порядками. Уже потом, по прошествии времени, оценил перемену: «излишняя формалистика для детей гимназического возраста явилась в ущерб сути учения и воспитания». В классической все было по-другому. «Начать с директора... Враг лжи и притворства, Керенский был по существу человеком добрым и справедливым. Образованный и умный, он являлся вместе с тем исключительным по своим способностям педагогом... Прекрасно владел русской речью и любил родную литературу, причём система преподавания его была для того времени совершенно необычная. Свои уроки по словесности он, благодаря присущему ему таланту, превращал в исключительно интересные часы, во время которых мы с захватывающим вниманием заслушивались своим лектором, для которого в эти часы не существовало никаких официальных программ и учебников с обычными отметками чиновников-педагогов: "от сих до сих"... Фёдор Михайлович приучил мыслить много, но высказывать и писать лишь экстракт продуманного в краткой, ясной и литературной форме...» То же самое – и на уроках латыни... «И вот, спустя 25 лет, на фоне взбаламученной рядом государственных реформ столичной жизни появился Керенский, Александр Фёдорович, сначала в качестве представителя крайней оппозиционной партии Государственной Думы, а затем, после февральской революции 1917 года, на ролях виднейшего руководителя Временного Правительства... Конец его карьеры известен... Смотря, бывало, на него, странно и больно было мне сознавать, что этот маленький, худенький, нервный политический смутьян и болтун мог быть сыном почтенного Фёдора Михайловича»...  

И уж вовсе бесценна характеристика Владимира Ульянова, с которым Наумов учился «бок о бок, сидя рядом на парте в продолжение всех шести лет и, в 1887 году, окончили вместе курс. В течение всего периода совместного нашего с ним учения мы шли с Ульяновым в первой паре: он – первым, я – вторым учеником, а при получении аттестатов зрелости он был награждён золотой, я же серебряной медалью»... А дальше – потрясающий, прописанный до мельчайших деталей психологический портрет гимназического товарища, о будущей роли которого в истории и судьбах миллионов в те времена никто и не загадывал.

«Маленького роста, довольно крепкого телосложения, с немного приподнятыми плечами и большой, слегка сдавленной с боков головой, Владимир Ульянов имел неправильные, я бы сказал, некрасивые черты лица: маленькие уши, заметно выдающиеся скулы, короткий, широкий, немного приплюснутый нос и вдобавок – большой рот, с желтыми, редко расставленными зубами. Совершенно безбровый, покрытый сплошь веснушками, Ульянов был светлый блондин с зачесанными назад длинными, жидкими, мягкими, немного вьющимися волосами.

Но все указанные выше неправильности невольно скрашивались его высоким лбом, под которым горели два карих круглых уголька. При беседах с ним вся невзрачная его внешность как бы стушевывалась при виде его небольших, но удивительных глаз, сверкавших недюжинным умом и энергией. Родители его жили в Симбирске. Отец Ульянова долгое время служил директором Народных училищ. Как сейчас помню старичка елейного типа, небольшого роста, худенького, с небольшой седенькой жиденькой бородкой, в вицмундире Министерства народного просвещения, с Владимиром на шее...

Ульянов в гимназическом быту довольно резко отличался от всех нас – его товарищей. Начать с того, что он ни в младших, ни тем более в старших классах никогда не принимал участия в общих детских и юношеских забавах и шалостях, держась постоянно в стороне от всего этого и будучи беспрерывно занят или учением, или какой-либо письменной работой. Гуляя даже во время перемен, Ульянов никогда не покидал книжки и, будучи близорук, ходил обычно вдоль окон, весь уткнувшись в свое чтение. Единственное, что он признавал и любил как развлечение – это игру в шахматы, в которой обычно оставался победителем даже при единовременной борьбе с несколькими противниками.  

Способности он имел совершенно исключительные, обладал огромной памятью, отличался ненасытной научной любознательностью и необычайной работоспособностью. Повторяю, я все шесть лет прожил с ним в гимназии бок о бок, и я не знаю случая, когда Володя Ульянов не смог бы найти точного и исчерпывающего ответа на какой-либо вопрос по любому предмету. Воистину, это была ходячая энциклопедия, полезно-справочная для его товарищей и служившая всеобщей гордостью для его учителей.

Как только Ульянов появлялся в классе, тотчас же его обычно окружали со всех сторон товарищи, прося то перевести, то решить задачку. Ульянов охотно помогал всем, но, насколько мне тогда казалось, он всё же недолюбливал таких господ, норовивших жить и учиться за чужой труд и ум.

По характеру своему Ульянов был ровного и скорее весёлого нрава, но до чрезвычайности скрытен и в товарищеских отношениях холоден: он ни с кем не дружил, со всеми был на «вы», и я не помню, чтоб когда-нибудь он хоть немного позволил себе со мной быть интимно-откровенным. Его «душа» воистину была «чужая», и как таковая, для всех нас, знавших его, оставалась, согласно известному изречению, всегда лишь «потёмками».

В общем, в классе он пользовался среди всех его товарищей большим уважением и деловым авторитетом, но вместе с тем нельзя сказать, чтоб его любили, скорее – его ценили. Помимо этого, в классе ощущалось его умственное и трудовое превосходство над всеми нами, хотя надо отдать ему справедливость – сам Ульянов никогда его не выказывал и не подчёркивал.

Ещё в те отдаленные времена Ульянов казался всем окружавшим его каким-то особенным. Предчувствия наши нас не обманули. Прошло много лет, и судьба в самом деле исключительным образом отметила моего тихого и скромного школьного товарища, превративши его в мировую известность, в знаменитую отныне историческую личность – Владимира «Ильича» Ульянова-Ленина, сумевшего в 1917 году выхватить из рук безвольного Временного Правительства власть, в несколько лет путем беспрерывного кровавого террора стереть старую Россию, превратив ее в СССР-ию, и произвести над ней небывалый в истории человечества опыт – насаждения коммунистического строя на началах III Интернационала. Ныне положен он в своем нелепом надгробном Московском мавзолее на Красной площади для вечного отдыха от всего им содеянного»… 

Согласитесь: нет в этой мастерски написанной характеристике ни озлобленности, ни личностных передержек – хотя уж кто-кто, а Наумов, наверное, спустя полвека имел на это право. И прежде всего потому, что оба они учились у одних почтенных учителей, а уроки извлекли кардинально разные.

А вот в чём второй ученик превзошел первого, так это – действительно – в логике. И умении прогнозировать. «Наследство оставил Ульянов после себя столь беспримерно-сложное и тяжкое, – читаем в воспоминаниях уцелевшего, – что разобраться в нем в целях оздоровления исковерканной сверху донизу России сможет лишь такой же недюжинный ум и талант, каким обладал отошедший ныне в историю гениальный разрушитель Ленин».

Оба медалиста поступили на юридический, только Ульянов – в Казанский университет, Наумов – в Московский. Странно, что потом они ни разу не встретились на самарских просторах, где практиковался будущий вождь...

Университет Наумов окончил блестяще. Еще теплились мечты «о музыкально-артистической карьере», открывались перспективы адвокатуры и профессуры по праву в Москве, однако жизнь распорядилась иначе. Стоило только выехать за пределы Садового кольца...

В 1891 году оказался он в самой гуще голодающей России. «Я был поражён и подавлен невиданной мною доселе обстановкой сплошных лишений, людской скорби и болезней... Резко выявившаяся передо мною параллель – сытой до обжорства Москвы и голодного до ужаса Сызранского пути – неотступно сверлила мой мозг и душу... Цель жизни стала как бы сама собой намечаться... В Москву я вернулся не тем, каким я выехал». Ужасающие последствия эпидемии холеры в родном Головкине, жестокая порка невинных крестьян по приказу Самарского генерал-губернатора Роговича – все эти потрясения вынудили молодого Наумова согласиться с предложением Бориса Михайловича Тургенева (в то время уездного Ставропольского предводителя дворянства) целиком отдаться земскому делу. Таков «неожиданный для меня самого оборот, давший мне, впрочем, полностью удовлетворение в основном моем желании – служить родному народу честным советом и посильными своими знаниями»...

Что говорить: он немало сделал на этом поприще. Как только умел – истово и безукоризненно. Один только список его ставропольских и самарских дел займёт немало убористо исписанных страниц. Но всё это, как оказалось, было уже... вдогонку. Режим, в который так верил Наумов, на глазах терял позиции. И начал терять их задолго до рождения самого Наумова. И, прежде всего, в деле просвещения, по сути отданном однажды государством на откуп всевозможным "черным передельцам".

На его взгляд, «реформаторы-шестидесятники приняли на свою душу величайший грех тем, что при освобождении крестьян не создали одновременно прочную сеть правительственных учительских институтов», – готовящих кадры, которые несли бы в массы «не одну только грамоту, но хотя бы самые элементарные основы государственно-гражданского воспитания на национально-исторических началах». Десятилетиями свято место заполняла другая, «развращающая юные умы и сердца пропаганда» цареубийц. И остановить этот "массовый психоз", охвативший, к несчастью, и его круг, один Наумов был не в силах...

Слушая потом уже, в Крыму, упрёки – дескать, царя уничтожил не народ, а сами господа, – он до смерти не мог уяснить, почему всё это произошло.

______________________

* По: С. Мельник. Наше превосходительство, Александр Наумов // Площадь Свободы. – 2001. – 19 дек.

** Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917 / Изд. А.К. Наумовой и О.А. Кусевицкой: В 2 кн. – Нью-Йорк, 1954-1955

21 января 2014 г.