ТОЛЬЯТТИ — ГОРОД-САД

Весь город знал, что убийство Валерия Иванова заказал весь город.

Невыясненным оставалось другое: чей киллер отстрелялся первым и, соответственно, последним.

Работниками милиции негласно было отмечено восемьдесят случаев произведенных заказчиками оплат по данной «номинации», но настоящий фигурант по делу так и остался неустановленным. Ибо все ненастоящие, или лже-фигуранты, на первых же допросах с пристрастием оказались обладателями безупречных алиби и автоматически были переквалифицированы из обвиняемых по особо тяжкой статье уголовного кодекса в заурядные мошенники.

Это же нонсенс: не засадишь же за организацию убийства весь город?!

Спрос рождает предложение — цинично противопоставляли лже-киллеры известный закон политэкономии дотошным расспросам следователей, терявшихся в догадках.

Газетчики трубили и требовали раскрытия преступления.

Общественность волновалась и, давно привыкшая ко всяким злодеяниям, творимым в отчизне, в масштабах города ничего не требовала, лишь переживала, как бы опять не поднялись цены на водку. К этому привыкнуть тольяттинцы решительно отказывались, готовые в любую минуту из опорожненной бутылочно-водочной тары прямо в центре города соорудить самую что ни на есть революционную баррикаду.

И выдвинуть лозунги, допустим, такие:

«Не сметь покушаться на святое!».

«Мы вам „Жигули“, а вы нам что же?!»

«Россия — это, прежде всего, дешевая водка!».

И т. д., и т. п.

В целях снятия нездорового ажиотажа, напрямую связанного с убийством мало того, что популярного журналиста, так еще и депутата городской думы, косвенно спровоцировавшего массовый спрос на спиртное, а это, как известно, прямой путь к беспорядкам, на закрытом совещании горе-правоохранителей было принято решение: срочно добиться раскрытия данного преступления. Что означало только одно: любыми средствами, и не столь уж важно, будет ли арестованный к нему действительно причастен. Ибо как когда-то метко изрек духовный вождь чекистов Дзержинский: «Невиновных людей не бывает, есть только объекты нашей недоработки».

Тут-то — как нельзя кстати! — первым кандидатом на злополучную доработку подвернулся некто Черников, только что снятый в курортной зоне города с памятника Татищеву, где он выступал вторым седоком и зачем-то настырно пытался развернуть выдающееся творение скульптора-современника в прямо противоположное от исходного направление.

— Утонешь же, скотина, — жалостливо трепал коня за гриву не предусмотренный творцом второй чудак-наездник,— катим-ка лучше в дурку, там на полдник компот дают с булочками.

Но, видно, не судьба была ему на этот раз побаловать чугунного коня компотом с булочкой: памятник-то оставили, а вот инициатора происшествия, Черникова, на патрульной машине прямым ходом доставили в городскую прокуратуру. В кабинет к дежурному следователю, который без обиняков, оценив бросающуюся в глаза из-под коротких рукавов рубашки подозреваемого широкую, как загородная трасса, «дорогу» от причиненных шприцем проколов, приступил к решению поставленной перед ним задачи.

— Наркотики употребляешь?

— А у тебя есть?

— В убийстве журналиста Иванова чистосердечно сознаешься, отказа ни в чем не будет, уяснил?

— А як же.

— Приступим к допросу: кто заказал?

— Усама Бен Ладен.

— Кто исполнил?

— Я!

— Все сходится, — отрапортовал высокому начальству прокурорский работник ниже классом. Где бы героина еще взять? Столько висяков раскрыть можно. Надо будет потолковать с оперативниками.

— Гуляй, рванина! Тут на всех «читков» хватит, — бахвалился препровожденный в кутузку Черников. — Завтра еще пойду, загружусь за парочку жмуриков.

— Во дает! Во мочит! Так посадят же?

— Кто посадит? Не боись. Меня только вчера с Южного шоссе из психушки выписали. Я на тот момент, когда ихнего журналиста хлопнули, в кабинете у завотделением Василь Васильевича с котом Барсиком в шахматы играл. Так он мне мат поставил. Вернусь, прибью подлюгу! Алиби у меня, понял? Ты, когда на дальняк ходишь, — наставлял он слушавшего его с открытым ртом низкорослого паренька, по виду малолетку, — газету «Тольяттинское обозрение» с собой бери, путного там теперь все равно ничего не прочтешь, но хоть мусорские сплетни знать будешь. Запугали писак, запугали.

— А, а, а...

— Тогда завтра и мы запишемся в киллеры, — подхватили инициативу собратья по несчастью, — если у тебя нашлось алиби, то и у нас оно наверняка имеется. Мы же не убивали журналиста.

— Это еще доказать нужно! А при нынешнем положении вещей, между прочим, иногда это бывает весьма и весьма проблематично сделать. Только назовись груздем — мигом тебя запихнут в кузов.

— Но у тебя же получилось?

— Я же вам сказал, что у меня два адвоката: завотделением Василь Васильевич и кот Барсик.

Несмотря на все вразумления бывалого Черникова, как и положено, к утренней проверке, на имя начальника оперативной части было составлено (в муках писавшееся всю ночь) заявление с настоятельной просьбой — выдать на всю камеру запретного зелья.

Настоящая коллективная петиция!

— Вы что, рехнулись? — заорал на них молодой и круглый, как мяч, ответственный по изолятору, по долгу службы отвлекшийся от контроля над шмоном. — Кто же так оформляет? Надо явку с повинной писать, а вы про наркотические средства!

— Эх вы, обалдуи, поддержав коллегу, пожурил их пожилой Кузьмич «продольный». — Я «куму» сам доложу. Он и без заявления вас примет. Только у него, кажется, героин кончился.

Все сразу перехотели быть киллерами.

— И на будущее, чтоб вы знали: коллективные жалобы и заявления не принимаются. Пишите каждый в отдельности. А про «геродос» я еще поподробнее выясню, — дабы подсластить пилюлю, залихватски крикнул перед уходом заслуженный «продольный», уже проворачивая ключами в замках запираемой железной двери.

На какое-то время в камерном полумраке воцарилось молчание — заваривался чифир, а потом опять пошел галдеж на не сходившую с уст тему.

— Где же столько листков взять на их «баранки»? А вдруг у них и вправду порошка нету? — одолевали некоторых сомнения.

— Как же — нету? Всегда был, а тут — нету? Куда же он делся?

— Пусть хотя бы «травы», или сонников дадут, — включился в разговор несколько приунывший и, видимо, испытывающий наркотическую ломку Черников. Я все же за их «висяк» срок мотать подписался.

— А я бы и салом взял. Или колбасой «Докторской». Пусть потом меня хоть за шведского президента Улофа Пальме судят. Есть так хочется! Всё равно я его не убивал. Я где-то слышал, что наш суд самый гуманный суд в мире.

— Как же!

— Цыц! Мелюзга! — посыпались со всех сторон окрики на проголодавшегося паренька-малолетку, выискивающего в пустом мешке вдруг да случаем завалявшуюся хлебную корку.

И, не взирая на все разногласия, в начале возникавшие между задержанными в этом серьезном вопросе, в итоге в камере № 27, что располагается на спец-продоле следственного изолятора № 1, как флигель в саду большой усадьбы, затерянный на территории УВД города, все же победила дружба — заявление на прием к оперативнику подали за бомжа Серегу, внешне производившего впечатление равнодушного ко всему происходящему увальня-недотепу, решив, что пусть, мол, первым, так сказать, проведет разведку боем: глядишь, что и выяснит. К тому же в тюрьме ему сидеть явно понравилось: ни разу не бьют, три раза кормят...

— А этапируют на централ, так там тебе и вшей выведут, и венерические заболевания, если есть, вылечат. Опять же, обязательный для всех медосмотр проведут, — подбадривали его сокамерники.

Перед обедом его вызвали...

И он ушел.

Защемленным нервом потянулось время.

А вернулся предприимчивый бомж только к вечеру — вдрызг пьяный, с крест-накрест перемотанным ливерной колбасой, как пулеметной лентой, туловищем.

— Героина не было. Пришлось взять водкой и колбасой. Нате вот, ешьте. Теперь я за Иванова загрузился. У меня тоже алиби на этот случай имеется. Я вспомнил. Я же в тот день в вытрезвителе с самого утра за «белочкой» по потолкам и стенам гонялся.

— Поймал?

— Не дали. Самого поймали и к кровати пристегнули наручниками, чтоб я не рыпался, значит. А дальше ничего не помню. На третьи сутки только в спецприемнике в себя пришел, в пятой камере. В здании напротив. Его через решетку, если вглядеться, видно. А потом меня сюда перевели. Так и сказали: «Сразу видно, что ты еще тот гусь лапчатый. Будем с тобой работать».

— Наработали. Жди теперь суда и справедливого приговора.

— Ладно, не плачь, Серега, разберутся. А колбаса-то какая вкусная.

— Жуйте-жуйте.

— Прохиндеи вы, — обиделся приподнявшийся с нар Черников. — А как же я? Это же моя идея была.... Воспользовались, да? Воспользовались...

— А твое алиби уже выяснилось. Мне опера рассказали. Жди теперь, когда за тобой Василь Васильевич из дурки приедет. Будешь там играть с котом в шахматы. И так молодец, тремя дозами отловился. А про журналиста этого, главного редактора газеты «Тольяттинское обозрение» Валерия Иванова, я вам по-простецки, как в некрологах не пишут, словами из песни Владимира Высоцкого скажу: «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт». И главное, что добавлять больше ничего не нужно. Творческие личности сами о себе, при жизни еще, все споют и скажут. Но я все равно от полноты чувств пару слов вставлю, — как со сцены выводил рулады, подняв руки и вскинув голову, новоявленный лже-киллер, — ну, а за то, что мы теперь здесь от его неугасающей славы харчуемся, по собственному разумению, кто героином, кто колбасой и водкой, натурально, как у вечного огня греемся. Прости нас, Господи, за это, грешных!

— Видать, крепко нализался.

— Это вы мне? — обескуражено заморгал глазами бомж-оратор Серега, после чего устало сполз по покрытой «шубой» стене и, закрыв лицо руками, разрыдался. — Как с вами жить? Как? Эх, люди, люди...

А когда немного пришел в себя и успокоился, то в полной, установившейся будто в необъятном акустическом храме тишине, продолжил:

— Я помню, в квартире моей мамы на зеркале висела наклейка восьмидесятых годов того, уже прошлого века, на которой четкими, веселыми буквами было выведено «Тольятти — город-сад», полукругом, над маленьким улыбающимся человечком, придерживающим только что посаженное деревце и обычную дачную лопату. А теперь скажите мне на милость, что подобает писать художникам на полотнах нынешнего страшного времени, если в уличных разборках честного люда гибнет день ото дня не меньше, чем в гражданских или мировых войнах, когда сбивается счет утраченных судеб. «Тольятти — город-кладбище». Так что ли? Как дальше жить-то будем?

Июль 2002 г.
Сызранский централ.