ПОБЕГ В ВЕЧНОСТЬ

Эта история не выходит у меня из головы. Видимо, стоит написать о ней, чтобы отделаться, как от призрака или наваждения. Только выйдет ли?

Произошла она лет семь-восемь тому назад, когда российские власти только начали фабриковать против меня уголовные дела за правозащитную деятельность. Я сидел тогда в изоляторе временного содержания, говоря по старинке, в КПЗ, в провинциальном граде «Малолитражкине», в первой камере, ждал прихода следователя, который вызвал меня специально из тюрьмы города Сызрань для выполнения своих плановых процедур — каких, уже не помню. И вот как-то вечером в наше переполненное, не обустроенное пристанище привозят очередного задержанного, в северном, непривычном для наших средневолжских мест одеянии — собачьей шапке-ушанке, теплой меховой (вроде летчицкой) куртке и, главное, высоких настоящих полярных унтах. Как позже выяснилось из разговора с ним, он был здешним жителем, бежал из далекого пермского поселения, а звали его Сашка.

Обыкновенный рабочий мужик, сдержанный и уверенный в себе, хотя слегка подавленный жизненными невзгодами. Я был новичком в арестантской жизни, и мне все было интересно. Тем более, такой адепт, такой нонсенс.

Ну, чем не романтическая история?! Соответственно, по уясненным еще из детских сказок и общепринятым нормам гостеприимства, напоив человека чаем и дав ему, как говорится, отдышаться, я стал его расспрашивать. Четверо наших сокамерников (а камера была шестиместной) легли уже спать, укрывшись, кто, чем мог, ведь матрасов, подушек и одеял тогда на ИВС не выдавали. Мы же с ним расположились прямо на деревянном полу (хорошо хоть он был, а не какой-нибудь там бетонный) и разговаривали. Протянутая вдоль стены батарея грела на полную, лампочка, вмонтированная в стену над входной железной дверью, чуть светила, сторожевые собаки во дворе перестали лаять, и в камере установилась такая чуткая тишина, что всякий раз, когда из незакрывающегося до конца крана в чугунную раковину опускалась тяжеловесная водяная капля, создавалось впечатление, что это грохочет чья-то величавая поступь, отмеряя дни нашей жизни и ставя в чьем-то безраздельном, всеобъемлющем и немыслимом повествовании точку.

Хотя на самом деле, видимо, все было гораздо приземленнее, скорбнее и проще. Нас лишили самого дорогого, что у нас было — свободы, разлучили с семьями, вывернули наизнанку все людские устои. И если бытует поговорка, что у кого-то там «кошки на душе скребли», то это было про нас — ох, уж как они измывались над нами в тот момент, эти самые когтистые создания. Терзали и терзали, царапали и царапали по живому, горячо любимому и сокровенному; не передать и не высказать простыми обиходными словами. Тяжело было на душе, тошно! Но мы держались и, сохраняя внешнюю бодрость, делились наболевшим. По-мужски, без всяких сантиментов.

За трое суток Сашка преодолел автостопом две с половиной тысячи километров. Он дал деру из того забытого Богом края земли, где, по словам начальника колонии, нет другой власти, кроме него самого, а на местном продмаге красуется вывеска: «Собакам и поселенцем вход воспрещен»! Загнал в тупик лесовоз, на котором он работал водителем. Шел всю ночь по охотничьим тропам лесом, плутал, не умея ориентироваться по звездам, фактически наугад рассчитывая, как одинокий волк, только на свое чутье, в клубах белесого дыма от собственного дыхания. И все-таки сбился с пути, не сравнявшись в проворстве со зверем, и к утру, после стольких усилий, к своему великому огорчению, вернулся к припорошенному снегом «сараю на колесах», как он называл в шутку числящуюся за ним технику. Забрался в кабину. Завел двигатель. Отогрелся. И побрел снова, теперь уже придерживаясь русла покрытой метровым слоем льда «Черной речки». На собственном печальном опыте убедившись в том, что не всякий короткий путь на деле оказывается самым близким.

Ноги несли его, что называется, сами. На отступление времени уже не было. И только к полудню следующего дня — о, чудо! — он наконец-то вышел на «большак», широкую двуполосную дорогу, идущую от Перми до Екатеринбурга, как это следовало из указателей.

Остановил попутный «КАМАЗ» с двумя сменщиками-водителями, доставляющими половую доску какому-то важному губернскому чиновнику в подарок от их непосредственного начальника, как он уяснил себе из их последующих объяснений. Попросил подвезти, рассказав, в свою очередь, байку про заболевшую тетку. И тотчас заснул под почти магическое колыхание подвешенного к лобовому стеклу дезодоранта-елочки и мерное укачивание в теплой кабине.

Удачно преодолел все посты ГАИ, не оповещенные еще, должно быть, о его побеге.

«Когда еще спохватятся», — нет-нет, просыпаясь, успокаивал он себя в дороге, но сердце от этой сомнительной мысли, однако же, леденело.

Мужики, подвозившие его, проявили себя редкостными балаболами, открытыми и доверчивыми. Больше говорили сами, ни о чем его не спрашивали, не мешали отдыхать и громогласно выражали радость, когда он перестал «клевать носом». Один постарше, другой помоложе. Оба усатые, с перемазанными мазутом, как у слесарей, руками, не оттиравшимися тряпкой. Типичные трудяги. Накормили его купленным попутно, в какой-то «забегаловке», шашлыком, денег за проезд не взяли.

А вот после Екатеринбурга он уже держал путь на Уфу с дальнобойщиком-одиночкой, в кузове у которого были закреплены две катушки с высоковольтным кабелем. Пустыми разговорами себя так же, как и в первом случае, не утруждал, все больше о своем сокровенном думал. Выходя, расплатился с ним присланными из Казахстана деньгами родственников, полученными на чужое имя и любезно предоставленными ему привлекательной работницей почты. Соответственно, не безвозмездно, так как осужденным получать денежные переводы, минуя контроль администрации колонии-поселения, категорически запрещается.

Дальше, как на легковушке, мчался с коммерсантом, везущим ящики с баночным пивом на грузовой «Газели». Как и предыдущих водителей, поймав его на обводной, в данном случае, от республиканской столицы, магистрали. Петлял с ним по Октябрьску, куда ему, редкозубому, златокудрому «раздолбаю», вместо того, чтобы катить прямиком на Самару, пришло вдруг на ум заехать «на пять минут» для того, чтобы повидаться с каким-то армейским другом, в результате так и не нашедшим его, заправившим баки бензином на еле освещенной захолустной заправке и вернувшимся на исходную точку в по-прежнему бодром расположении духа.

— Ты, бать, как летчик, — восхищенно цедил он Сашке на скорости, поглядывая на его отороченную мехом массивную обувь. — Может, в Гагры мотанем? Или в Сочи? Прямым ходом... Хватит нам уже в этих снежных краях носы себе морозить. А там, под горячим солнышком, на пляже, прикинь, какой-нибудь дуре, в раскоряку на шезлонге лежащей, твои унты, пока она спит, на лапы напялим. Вот умора-то будет, а? Скажем, что мы нефтяники... а, че, бабло у нас есть, пива навалом... Я те говорю, проканает! Ну, чё, катим?

— Да нет, друг, извини. Как-нибудь в следующий раз — мне к родне, тут неподалеку живущей, надо!

— Ну, передавай им привет. Скажи, от Вовчика Шустрого. Это, значит, у меня с детства такое прозвище.

— Ладно.

От протянутых ему смятых купюр авантюрист-благодетель решительно отказался, остановив «Газельку» на Красной Глинке, небольшого, расположенного вблизи федеральной трассы М-5 городка, как заправскому другу с веселым смехом пообещал дать в морду, если он будет настаивать. Чем немного приподнял ему отчасти поникшее от усталости настроение.

До дома уже было недалеко, каких-нибудь сто километров. До того заветного уголка, тихого уютного гнездышка, под которым подразумевается типовая двухкомнатная квартира с оставшимися в ней женой и дочкой. И от которых он уже с полгода не получал писем. Что, собственно, заставило его, невзирая на окончание через полгода обусловленного приговором срока, внезапно сорваться с места.

Когда-то он работал слесарем на ВАЗе. Получал неплохие деньги, но началась инфляция, цены поднялись, и одной зарплаты на весьма скромные семейные нужды уже не хватало. Пришлось начать воровать с завода дорогостоящие детали к отечественному «жигуленку». В итоге получил срок и очутился на зоне, с которой, с учетом отбытого наказания, был переведен в колонию-поселение. Что означает — «к черту на куличики», хотя рассчитывал перебраться поближе к семейному очагу. Вот и вся драматическая история его последних лет.

«Сам виноват», — вероятно, корил он себя в минуты душевных раздумий.

А через два часа уже находился у входной двери своей квартиры, добравшись до долгожданной цели с тремя пересадками на попутных машинах, разом выпавших из памяти — такое охватило его волнение!

Нажал на кнопку звонка. Дождался, пока откроют. Было десять часов вечера. Он только что посмотрел на часы. Хотя число не вспомнил. Знал только, что был февраль тысяча девятьсот девяносто девятого года.

На пороге стояла жена — почему-то, несмотря на позднее время, одетая в демисезонное пальто и песцовую шапку. Как снежная королева, холодная и красивая! Куда это она, на ночь, глядя?

Поздоровался и вошел, будто посторонний человек, и не было между ними близости и разлуки.

— Я до ларька дойду, — протянула она ему глухим неестественным голосом и выскользнула из жилища.

На кухне сидел его тесть с освободившимся раньше Саньки и знакомым по лагерю типом.

Крученым, как поросячий хвост, Васей Мурым. Пили водку. При его появлении разинули рты и заметно побледнели, испуганно замерев, что витринные манекены.

Объясняться с ними он не стал, а молча пошел в спальню к дочери.

Подивился тому, как она выросла за то время, что они не виделись. Как-никак минуло уже два года!

Осторожно, чтобы не разбудить, по-отцовски поцеловал ее, спящую, в щечку. Присел на корточки и залюбовался нежными, родными чертами, поправив разметавшиеся по подушке кудри.

И опомнился только когда услышал за своей спиной жесткий милицейский окрик:

— Гражданин Евсеев, только без глупостей, следуйте за нами.

— Тише. Дочку напугаете.

В изоляторе миллион раз прокручивал в голове эту последнюю сцену. Будто отснятую на видеоролик. От начала до конца, и снова. Чем бы ни занимался, разговаривал с кем-либо, или молча курил в одиночестве — это было видно по его поведению. Наверное, требовалось время, чтобы осознать случившееся, осмыслить.

Для всех сокамерников, посвященных в его историю, было неотвратимо ясно, что Сашку сдала жена. Были ясны и причины. Но он будто не понимал этого, так сказать, был слеп, как только бывает по-настоящему влюбленный человек, и окружающие, из сострадания и чувства такта, намеренно обходили эту тему.

Не затрагивал ее и я в нашем полуночном разговоре. А суть его сводилась к тому, что Сашке нельзя было возвращаться в колонию-поселение.

Убьют, — говорил он мне неоднократно, — с побегушниками там не церемонятся. Глушь, тайга... жаловаться некому!

Выход, чтобы остаться, был один — взять на себя какое-нибудь нераскрытое уголовное преступление. А иначе сиди и жди конвоя!

Поговорив еще немного, мы с ним отправились спать, разместившись по свободным шконкам.

А на восьмичасовой утренней проверке с этой спасительной мыслью мой ночной собеседник записался на прием к оперативнику.

Ближе к обеду сходил, побеседовал. Но его намерение, как он поделился потом со мной шепотом, оказалось невостребованным — службисты предлагали ему «загрузиться» по особо тяжелой статье. Допустим, за убийство. Но он, как я понял, не согласился.

— Да пошли они... Так вообще никогда не освободишься!

Другими словами, они не смогли найти общий язык.

А вечером того же самого дня Сашку вдруг, ни с того ни сего, взяли и перевели в другую камеру. Через одну от нашей, в третью — так, во всяком случае, он «пробил» нам сразу же, прокричав по приставленной к отопительной трубе кружке, по нашему тюремному телеграфу.

Больше мы с ним не виделись. Через двое суток, дождавшись появления следователя, я был назван на этап по списку, обычно оглашаемому при раздаче утреннего спитого «хозяйского» чая. И уже в душной прокуренной «превратке», дожидаясь автозака, узнал от «коллег» по арестантской жизни, что в третьей камере беглый каторжник ночью повесился, по всем описаниям, это и был Санька. Не знал, как реагировать на это жуткое известие — верить или не верить? — настолько страшной была эта суровая правда жизни. Так по сей день он и не стирается из моей памяти — невысокий, коренастый, с добродушным лицом и отрешенным взглядом, как у святого на иконе. Да так крепко засевший в ней и реальный, что иногда я невольно обращаюсь мысленно к нему с вопросом и восклицанием одновременно:

— Эх, что же ты наделал, мил человек?! — на которые ответа нет!!!

Август 2006 г.
ИК-10, Самарская область.