ЗВОНОК В НЕДОСЯГАЕМОСТЬ

А. Н. В.

У меня была когда-то студенческая любовь — Наташа А. Я не буду описывать всю круговерть обуревавших нас страстей-встреч, разлук и примирений, дабы не запутаться в них, как в сложных вологодских кружевах, при слишком близком рассмотрении. Скажу только, что, в конце концов, эта непомерная чаша была испита, и мы порвали с моей некогда благоверной пассией какие-либо отношения на добрых пятнадцать лет. Я уехал в привычный мне Тольятти, а Наташа осталась в родной Москве. Я сожительствовал с одной смазливой оперной певицей, которая ради меня бросила сцену в республиканском центре, пренебрегла мнением родителей и родила мне дитя. А она, насколько я знал по слухам, вышла замуж за профессионального телохранителя и работала переводчицей в какой-то солидной конторе. Кажется, в Красном Кресте. Жизнь моя была вполне сносной: я наплевал на творчество, имел много денег, ездил на дорогих машинах и при случае не упускал возможности поволочиться за очередной вертлявой юбкой; при этом умудряясь не отступать от роли примерного семьянина и до беспамятства любя своего сына Ваню. У Наташи же, как периодически докладывали мне наши общие знакомые, поддерживавшие с ней дружеские отношения, детей не было.

Быть может, мы никогда бы больше и не вспомнили друг о друге, но вот однажды жизнь моя круто переменилась! Я оказался запутан в криминальную историю и меня осудили, отправив отбывать наказание в лагерь. Сожительница моя, недолго помучавшись, оставила меня, выйдя замуж за более удачливого коммерсанта и, вроде бы, родила ему ребенка, чем окончательно скрепила их брак и упрочила наш разрыв. Мой же сын, воспитывавшийся теперь отчимом, нет-нет, да навещал свою бабушку по отцовской линии. То есть мою мать. Но и на этом, как говорится, спасибо!

До освобождения мне еще было далеко. Дни тянулись как зубная боль — нудно и терзающе-медленно, чтобы хоть как-то отвлечься и скоротать их, я посещал библиотеку, выбирая себе для чтения, как правило, классические произведения, подолгу гулял, наматывая километры по замкнутому пространству локального участка, а вечерами звонил с какого-нибудь укромного места своим родственникам и знакомым со строго-настрого запрещенного, но, однако же, имевшегося у меня мобильного телефона.

О Наташе я как бы и не вспоминал, зная, что в личном плане у нее все хорошо, что я сам когда-то сделал выбор и появление такого неординарного персонажа из прошлого, как я, в ее судьбе, вероятно, было бы нежелательно.

Не вспоминал... до определенного момента, пока один из моих друзей по воле, которого я, по случаю («вися на трубе»), поздравлял с новогодними праздниками, весьма конкретно не заявил мне, что Наташа (моя Наташа!) давно развелась с мужем и теперь живет одна, все там же, на Кутузовском проспекте.

Что тут началось в моей душе! Это было такое цунами, которое снесло бы на своем пути не один материк, дай я ему только выход. Я мигом вспомнил ее телефон. Домашний телефон, который безупречно (с чего бы это?) столько лет хранился в моей памяти. Я перебрал в голове все наши отношения: как мать ее была изначально против, но мы все равно встречались, как она потом умерла от рака груди, и я очень сочувствовал Наташе. Как все уже ждали, что мы узаконим нашу связь, а мы вдруг взяли и расстались, и как мой институтский руководитель семинара в изумлении развел руками, от кого-то узнав об этом.

— Столько шума было — и на тебе! — кажется, так он тогда в сердцах выпалил, отреагировав на эту новость.

И много еще чего было...

До...

И после...

Только наше сознание так удивительно устроено, что я в единый час, махом, исключил из него все наслоения последних лет, проведенных без Наташи. Я любил ее снова. Как прежде. Мою изящную, как Дюймовочка, мою несравненную избранницу. Такой я был дурак в те минуты.

И что же мне было делать?

Я отважился и позвонил ей на домашний памятный телефон, дождавшись темноты и выйдя из барака на спортивную площадку.

Но Наташи не было дома. Старческий голос ее деда (во всяком случае, так показалось мне тогда) поставил меня в известность о том, что Наташа там не живет, а координат ее он мне сообщить не может.

Отчаянию моему не было предела!

Я не знал, как мне жить дальше. Я непрерывно думал о ней, перебирая в памяти, как четки, все хорошее и плохое, что между нами когда-то было.... Только хорошего, как мне показалось, все-таки было больше.

И я пошел на хитрость, невесть как пришедшую мне на ум следующим же вечером. Я позвонил на ее неизменный семизначный номер и довел до сознания все того же хрипящего оппонента, что я должен Наташе денег и мне необходимо ей их отдать, так как я завтра, якобы, улетаю в Давос — и неизвестно, когда еще такая редкостная возможность мне представится (что, кстати, недалеко было от правды — в плане небольшого долга, так и оставшегося на моей совести).

И — о, чудо! Голос откликнулся. Голос, как и следовало надеяться, записал номер моего сотового телефона, пообещав немедленно переадресовать его моей затерянной в годах и расстояниях любви.

И надо же! Наташа отозвалась, перезвонив мне через считанные минуты.

Долго не могла понять, с кем она разговаривает, а когда я назвался, стала причитать изумленно и, вместе с тем, восторженно:

— Антон... Антон... Ты же сидишь? Ты в Москве? Ты где?

Душа моя трепетала, но я не хотел ей врать и сказал правду о том, что я действительно отбываю срок в лагере, только, несмотря на все ее расспросы, не стал указывать точного адреса, очевидно, вначале желая убедиться — насколько ей это нужно?

Мы еще поговорили с Наташей о разном, сугубо нас касающемся. Я поделился с ней неудачными подробностями своей семейной жизни и успел, как восторженный семнадцатилетний юноша, наплести разных глупостей. Например, умудрился сказать ей о том, что я ее люблю и, в свою очередь, спросить: любит ли она меня (сам за нее ответив!)?

— Ты начинал — тебе и продолжать, — прошептала она мне с потаенным смыслом и нескрываемым чувством.

Я был на седьмом небе от счастья!

Как выяснилось из нашего последующего разговора, это не Наташин дед отвечал на мой звонок в прошлый раз, как показалось мне почему-то, а рабочий, который делает ремонт в ее квартире, а она по этой причине живет в съемной. Что касается ее родственника преклонных лет, то он в настоящий момент плохо себя чувствует, и она отвезла его для ухода к кому-то за город.

Мы балаболили без умолку, и я отдал бы все на свете за то, чтобы этот разговор мог бы длиться вечность. Но Наташа, к сожалению, не могла уделить мне больше внимания: в трубке слышались голоса, ей, похоже, мешали. Тогда она извинилась передо мною и, невзирая на мои настойчивые возражения, вышла из сети. А я запомнил «высветившийся» у меня на экране дисплея после ее звонка номер, чтобы иметь возможность связаться с ней в другой раз — так сильно разбередила она мои былые чувства. Но следующий разговор, случившийся через два дня, был не такой, как первый.

Наташа собиралась на каток, и я застал ее в коридоре, видимо, отвлекая.

Она как бы нехотя задала пару вопросов обо мне, и я как-то неуверенно на них ответил.

Я еще хотел поговорить с ней на разные темы, допустим, расспросить о судьбах нашей литинститутской братии — как они сложились, что с кем стало. Может быть, ей что-нибудь известно? Но она спешила по своим делам и со мною распрощалась.

А потом перестала отвечать на мои звонки, сколько бы я попыток не предпринимал — ведь цифры моего телефона были ей известны.

Но я не сдавался и решил прибегнуть к еще одной уловке: приобрел сим-карту с другими данными. А как мне было еще поговорить с Наташей? Когда на мои звонки она больше не отвечала... Но и это не помогло, гудки проходили, абонентка не отзывалась, видимо, разгадав мои ухищрения и не желая им потворствовать.

Сердце мое уходило в штопаные носки. Существование теряло смысл. И я не знал уже, как из этой любовной напасти выбраться.

Тогда я еще раз позвонил Наташе, но уже на ее домашний номер. И занимающийся в ее квартире сменой интерьера мужчина, которого я прежде принял за ее деда, поведал мне, что с Наташей лично он не общается, а по всем вопросам связывается с ее другом Мишей.

Так значит, у нее есть друг!— выяснил я с запозданием. Так что же она не сказала об этом раньше? Видимо, не хотела меня расстраивать, оправдывал я ее мысленно.

Удар был ниже пояса. Удар был непереносимый. И, как побитый на ринге боксер, я не знал, когда теперь восстановлюсь от перенесенного мною морального поражения (которое, несомненно, бывает неизмеримо сильнее физического). Дни шли за днями, но я больше не звонил Наташе, борясь со своим настойчивым желанием. И только на восьмое марта, исключительно из вежливости — все-таки международный женский день! — я решился попытаться еще раз.

Но и это было тщетно! Наташа не отзывалась, отвергая все мои упорные посягательства, тянущиеся из далекого забытья. И тогда я ей отправил «sms-ку», с намеком на сердечную боль, следующего шутливого содержания:

— С праздником! Антон «Первый».

После этого Наташин телефон отключился, произвольно удалившись в зону нещадной, как приговор суда и, кромешной, как тьма, недосягаемости.

Из прошлого не возвращаются. Не верьте!

Август 2006 г.
ИК-10, Самарская область.

НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

У меня один приятель — «узник совести» — задумал роман написать. Вернее, он его написал — еще сидя в зоне. И не то чтобы в местах заключения для этого все условия созданы — сиди, дескать, пиши — нет, конечно. Там ведь тоже, как в армии, всякой муштры хватает (одних только фактически часовых проверок аж по три за сутки), но человек, однако, все одно нашел для этого время, чем, на мой взгляд, совершил в своем роде героический поступок. А когда освободился, то захотел этот свой — безусловно, мученический «шедевр» — где-нибудь опубликовать, пусть даже в интернете. Взял он перед этим в руки свой толстенный и тяжелый, как силикатный кирпич, труд, который ему друзья, пока он отбывал наказание, успели перепечатать, и решил повнимательнее просмотреть, так сказать, свежим взглядом. И, как это заведено у всех авторов, немного отредактировать, поправить, чтобы, значит, ничто уж в нем его не смущало, а все выходило легко и гладко.

День посидел, другой, с неделю — и добился желаемого результата, но вот тут-то, между прочим, и начинается самое интересное и, вместе с тем, самое проблематичное, потому как одно дело — править текст на листе бумаги, а другое — потом, на завершающей стадии, на компьютере, для последующей распечатки, в котором он, этакий пересидок, естественно, ну ни шиша не шарит. И нельзя сказать, чтобы не пробовал. Пробовал, да только вместо того, чтобы продвигаться к намеченной цели, он часами топтался на одном месте, либо весь исходный материал портил — то сотрет что-нибудь не то, то перенесет не туда, в общем, одна беда с этими высокими технологиями и компьютерными программами; толи дело раньше, по старинке, на машинке — тяп-ляп, да готово. А тут ломай себе постоянно голову над тем, какую бы тебе нажать кнопку.

Ничего не оставалось, надо было обращаться к кому-нибудь за помощью, а иначе когда он еще разберется с этим...

«Комп», — как он уже его по-новомодному называл сокращенно, — может, он, в конце концов, изучит, но вот с публикацией очевидная задержка выйдет. Это уж точно. А ему уж очень хотелось заявить о себе публично, вот, значит, он какой одаренный литератор, ну и просто замечательный парень, а не тот, что все думают — пропащий урка. Оно и понятно, тем более, он и сидел-то не малый срок, как многие у нас в стране, по сфабрикованному обвинению.

Я бы нашел ему для решения этой задачи какую-нибудь подходящую кандидатуру из числа знакомых секретарш-машинисток, но в тот момент я, к сожалению, был очень занят (кажется, даже уезжал куда-то), вот мои приятели, соответственно — и его тоже, как говорится, по ходу пьесы взяли и «подсуропили» этому нашему «узнику совести», назовем его Васей, как профессионалок в данном вопросе, двух своих подружек — Машу и Дашу (тех еще штучек, как вскоре выяснится).

Так что он буквально потерялся по первой от такого неожиданного поворота в его жизни. Представляете, приезжает к нему домой и заходит в его комнату, скинув в коридоре куртку и шапку, такая вот выдающаяся краля (пока одна из них Маша) — брючки с заниженной талией, половину попы видно, спинка и животик открыты, потому что вместо кофточки на ней прикрывающий одни сиськи (и то едва-едва) какой-то топик, а от самой духами за версту разит, прям голова кружится; говорит: «Садись рядом, будешь показывать, что делать».

Он бы ей показал, конечно, здоровый мужик, да еще и после семи лет отсидки, что да как, но все же, как человек воспитанный и очень уж желающий побыстрее покончить с романом, пересилил себя и начал правку.

Провозились они, надо сказать, до полуночи — объем-то был большой, да и то не все еще сделали, решив остальное отложить до завтра. После чего наш автор вызвал такси и отправил помощницу домой, хотя можно себе представить, как ему хотелось оставить ее у себя на ночь.

И не за тем, естественно, чтобы дальше, по его указке, давить на знаки клавиатуры, а за чем-нибудь гораздо более приятным. А то всего-то разок другой прижал ее к себе — не больше!

Но девушка проявила упорство и даже в этой близости ему отказала, сославшись на то, что она не за этим сюда приехала — нечего, дескать, в таком случае распускать руки.

И не то чтобы она была каких-то строгих правил (я-то с ней знаком не понаслышке), а просто молодая особа как бы знала себе цену, а он, этот «пересидок», по глупости возомнил, что тут и одного его мужского обаяния вполне достаточно будет — нет уж, батенька, не те теперь времена, когда так просто все решалось. Теперь уж, как у цыган, позолоти, мол, милый, вначале ручку.

Думаете, преувеличиваю — ну! — он в этом убедился сам, вскоре и как нельзя лучше.

Вернее, минут через двадцать после ее ухода — в этот же вечер.

Если это уже была не ночь, опять же.

А началось все с того, что он получил на свой «сотик» эсэмэску от её подруги Даши, с которой тоже уже успел познакомиться, пока шастал, если не забыли, по барам.

— Ты подумай, как расплачиваться с ней будешь.

— Трахну, да и все, — резюмировал он ей, полагая, что она шутит.

— Хорошо подумай, — последовала вторая.

— Война план покажет.

А что он мог ей еще ответить на эту ее чуть ли не сутенерскую выходку, к тому же, по наивности своей полагая, что вопрос не стоит вот так вот ребром, и у него с ними, как с хорошими знакомыми наших общих приятелей, чуть ли не дружеские отношения, которые позволяют разрегулировать все это как-то более мягко, а не по принципу товар-деньги. Побалагурили, обменялись колкостями — и хорош!

И когда, на следующий же день, они заглянули к нему для последующей правки обе, он, расплывшись от счастья в улыбке, принялся угощать их чаем и кормить конфетами, летая, что на крыльях, из комнаты в кухню.

Так что и работать-то было, соответственно, некогда.

— Ладно, мы поедем, — сказали ему, напившись и налакомившись, подруги, — а как выберем время, то еще приедем.

Это его не устраивало, конечно, но что было делать.

И чтобы как-то ускорить процесс с правкой, он обратился за практической поддержкой к своему, за время его отсутствия выросшему, дружному с оргтехникой соседу по лестничной площадке Артуру, соображая: а что, с ним пару глав, потом с ними пяток-другой, так весь текст и осилю.

Мысль была, если так можно сказать, правильная, но неверная. Потому что зашедший к нему за этим сосед, заглянув в компьютер, тотчас выяснил, что файл с чистовым вариантом романа там стерт, а осталась только неправленная версия.

Представляете, как тогда занервничал мой приятель. Он начал названивать этим самым девушкам — а они ему, как назло, не отвечают. Что делать? Он опять «идет на поклон» за объяснениями к только разводящему в бессилии руками молодому доброхоту, который сам ничего понять не может и советует ему либо обратиться за восстановлением пропавших страниц к специалисту, либо начать все заново править. И так как доки по этой части поблизости не оказалось, а виновницы происшедшего — дабы внести ясность — на телефонные звонки не реагировали, то Вася с Артуром, чтобы не терять понапрасну время, пошли по новому кругу, осуществив эту работу от «а» до «я» от силы за два-три вечера.

Таким образом, роман был приведен в желаемое автору соответствие, вскоре выложен на самиздатовском сайте в интернете, и теперь бы уже пора пришла забыть о вышеуказанном недоразумении, но тут вдруг он получает сообщение от тех самых, куда-то пропавших представительниц, только, оказывается, на словах более прекрасного пола.

— Готовь «полтора рубля» (то есть полторы тысячи), и мы тебе все восстановим — у нас твои каракули скачаны на «флешку».

И это, прошу заметить, бывшему зэку, у которого ветер гуляет в карманах.

— Вы опоздали, — как взрослый и благоразумный мужик парирует он им, сдержавшись и не послав, по первому побуждению, их куда подальше. — Я все уже сделал сам, а вы подбивайте лучше на всякий случай «бабки» — если у вас вдруг угонят машину, то я помогу ее по горячим следам вам вернуть, пока жулики на запчасти не разобрали. Или же, перебив на ней идентификационные номера, в соседний регион не перегнали — ищи потом ветра в поле!

Это, видимо, в нем сказалось не то чтобы его собственное криминальное прошлое — скорее, тот собирательный опыт, который он обрел, общаясь с так называемым спецконтингентом в лагере.

Что тут началось!!! Девушки, конечно, переволновались — машину-то жалко. Тем более, она у них одна на двоих — а что от него ожидать, от уголовника.

И то правда, все что хочешь!

Звонят нашему общему визави, уважительно величаемому Анатольевичем, и говорят: «Бухгалтерский отчет (по основной, я так понимаю, работе) надо писать, а в голову ничто не лезет, вот весь вечер успокоительные пьем...». Просят, стало быть, чтобы он уладить проблемку съездил.

— Может, позвонить просто?

— Не-не, — умоляли они его, — по телефону такое не решишь. — Обещай все, что хочешь, мы на все согласны, никаких денег нам от него не надо. Так поможем!

Нет, определенно, в этой жизни интеллигентным человеком быть нельзя — себе дороже!

Только не подумайте, пожалуйста, что это я про себя самого написал (учитывая мою биографию). Хотя все может быть, кто знает? Но самое интересное, я полагаю, произойдет в дальнейшем, когда они узнают, что я написал про это рассказ — эх, не попутал бы меня только бес и не пришлось бы мне отвечать на их шантаж, в расчете один к двум. Ибо роман-то уже опубликован, а девушки они красивые как-никак... Так что торопитесь, читайте, пока я еще, договорившись с ними, не уничтожил столь занимательный текст, либо не поменял на вымышленные приведенные в нем имена. Впрочем, такое предупреждение уместнее было бы сделать вначале, нежели в конце.

Февраль 2010 г.
Тольятти.

МЫШОНОК ТИМ

У мышонка Тима не было папы. Когда-то он был, но теперь жил в соседнем лесу за овсяным полем, и когда, возвращаясь из школы, мышонок Тим поднимался на цыпочки и подолгу глядел за тугие колосья, то все равно его там не видел. И когда скосили овсяное поле, и на прохладную безответность леса можно было смотреть, не привставая на цыпочки, а мама купила мышонку осенние ботинки и обещала купить с аванса хоккейную клюшку, а в школе он выучил букву «Ы», то тоже его там не видел. И не знал мышонок Тим, какой его папа.

Подул ветер, закружил золотые листья, и он подумал, что его папа, как ветер, и пошел по убранному полю за золотыми листьями. Ветер кружил золотые листья, поднимая их уверенно и высоко, и мышонок стал помогать ветру, раздувая щеки и зачем-то размахивая руками. Он очень верил сейчас, что походит на папу, а всё-таки больше походил на ветер.

Что ветер? Он метнулся в высокое небо, зарябил на нем кленовым листом, и остался мышонок один на затихшем поле.

— Посижу, — вздохнул он устало и положил свой ранец на земляную кочку. И стал сидеть. Чтобы не сидеть без дела, он решил смотреть на соседний лес, уже почти не надеясь увидеть там папу. С середины поля оба леса казались соседними, и он подумал, что если бы не было поля, то папа и мама жили бы в одном лесу. И он стал думать о том, как сделать так, чтобы не было поля. Но сделать это быстро было никак нельзя. В одном случае можно, но очень долго. А потом ему стало жалко поля. Даже страшно. Было поле — и нет поля.

Выглянуло солнце, и мышонок подумал, что его папа — как солнце. А потом он решил, что его папа — как тишина, потому что было тихо. Вернувшись домой, он как бы между прочим спросил маму за ужином: кто его папа?

— Мышь, — ответила мама-мышь, потому что «мышь» — женского рода.

5 марта 1987 г.

ШЕРСТЯНЫЕ НОСКИ

Старуха жила одна в низком бревенчатом доме. Думала о смерти, и ждала ее изо дня в день вот уже несколько лет. Но смерть не приходила, и с наступлением холодов, грея у печи непослушные отечные ноги, она жаловалась на нее Богу. Летом привозили внука — курносого веснушчатого мальчишка, и она забывала о смерти, каждодневными хлопотами вовлеченная в его жизнь. Хозяйство она держала небольшое: с пяток разноцветных кур и козу палевой окраски, будто перенявшую старушечьи повадки, задумчивую и медлительную. Летние вечера проходили у старухи тихими и гармоничными, как задушевный звук гармони из ее детства. Затворив дверь в сенях на железную щеколду, она поила внука досыта козьим молоком, каждый раз напоминая о его «пользительных» свойствах. А корову держать было ей уже не по силам. В сумерках, сидя на железной кровати и по привычке уперев ноги в нетопленную в это время года белую мазаную печь, и точно ожидая от нее неутоленного тепла, она втягивала в ноздри горьковато-кислый запах нюхательного табака, доставая скрюченными пальцами его рыхлую массу из алюминиевой банки, стойко хранившей запах валидола. С томительным наслаждением сморкалась в передник и после, утирая им измазанный табаком нос, рассказывала внуку сказки.

— Жила-была бабушка, — говорила старуха, — одинокая и добрая, все о ней позабыли: и дети, и кума, а старший сын так вовсе нос не кажет; и только внучек от меньшой дочери приезжал к ней летом. И вот когда она умерла, никто о ней не плакал, и только внучек горевал о своей бабушке. А она зато связала ему на зиму три пары шерстяных носков и положила их на виду на печке, рядом с луком.

— Бабушка, это неправдашняя сказка, — замечал внук, — потому что в ней нет Бабы-Яги и Кащея Бессмертного.

— И славу богу, — отвечала старуха.

А когда они ложились спать и в доме становилось темно и душно, и мальчик долго еще не мог уснуть, чуя запахи трав, развешанных в сенях, слыша надтреснутый, прерывистый бабушкин храп, и с грустью думал о своей жизни; о том, как он будет жить дальше, когда умрет его бабушка и некому станет вязать ему шерстяные носки, рассказывать простые сказки, и куда его будут отправлять родители, если не в деревню? И не находил, не находил на это ответа.

8 мая 1987 г.

ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕДЬ

Клава уже большая, Клаве уже пять лет. И жизнь у нее такая же большая и серьезная.

Весь день она сегодня принимала гостей и подарки. Гости были торжественные и нарядные, а подарки неожиданные и приятные. Гости-дети отчего-то терялись и, переминаясь с ноги на ногу, гнусавили заученно «па-зд-я-вь-я-ю», доставали испуганно подарки из-за спины и тут же забывали о Клаве, и носились восхищенно по комнатам, и играли в папу и маму, и пили «Фанту», и по всему видно, очень сожалели о том, что это не их день рождения. Гости-взрослые были обстоятельные и веселые, они распахивали перед ней свои крепкие руки и гоготали жизнерадостно: «Клава, девочка, ну, иди же сюда, иди», — а потом долго тискали её, прижимали к дряблым щекам, сопели и были особенно неприятны тем, что уж очень не хотели ее отпускать.

Клава ждала дедушку. Дедушка был военный, он все время молчал и о чем-то грустно думал. И она полюбила забираться к нему на колени, крутить пальчиком золотой танк у него в петлице и тоже о чем-то думать. И так они могли сидеть долго-долго... Пока дедушка не вздыхал устало и хрипло и не причитал к чему-то: «Так вот, внученька, так вот».

Сегодня он сделал ей самый замечательный подарок — настоящего плюшевого медведя. Она назвала его Мишей и весь вечер тыкалась ему в плечо розовым носиком, и дышала, и было ей душно, тепло и хорошо. А когда все гости разошлись, мама мыла на кухне посуду, а папа вышел на лестничную площадку покурить, она сказала Мише буднично и просто: «Пойдем спать». И они пошли с ним в детскую спать. Там она уложила его в свою белую постель, заботливо укрыла одеялом и даже поговорила о чем-то перед сном. А затем просунула свою маленькую ножку меж его косолапых лап, и так они уснули — счастливо и нежно. И снилось ей ромашковое поле, она бежала по нему, и светило над полем жаркое солнце. Она бросала к солнцу трепетные ромашки, и была в голубом, как небо, платье, и босиком. И еще ей виделось, что так и будет всю жизнь.

Всю жизнь.

Проснулась она от грубого толчка по правому колену, — и пяти минут не поспала, — кто-то в черных трусах и растянутой на животе майке переваливался через нее и кряхтел раздраженно:

— Клава, ты чё, сдурела совсем, время семь часов, опять на работу проспали, а кто детей в садик поведет?

И она с минуту еще не могла понять, что это за человек и почему он говорит с ней так грубо? А потом вспомнила и отстранилась от него неловко; изо рта у этого человека неприятно пахло винным перегаром и табаком.

Этот человек был ее мужем.

7 декабря 1985 г.

ТЮРЬМА

Пока он сидел на шатком табурете и, тревожа его скрипучую древность, беспечно болтал ногами в красных сандалиях, и хвастал перед бабушкой перочинным ножиком, за окном незаметно стемнело, наступила ночь. И тогда, опираясь о дряблые веки, поднялись над серебром причудливой оправы строгие бабушкины глаза, и она сказала ему: «Женя, не шали, чертей нагонишь». И сразу же, откуда ни возьмись, со всех концов земли, побрели к их дому черти. Большие и маленькие, пузатые и худые, подбирались они к их дому крадучись и пригибаясь, вдоль завалившейся ограды, со стороны ночного сада, мимо стены соседского курятника, точно хотели кого-то напугать. А иначе — зачем бы они так старались быть не замеченными?

Но мальчик их ничуть не испугался. Представив, только крепче сжал в ладони запотевший перочинный ножик и подумал, что он все равно сильнее, потому что он мальчик и сегодня приехал из города.

Надоедливо тикали настенные часы, бабушка громко чихнула, потянулась и достала из кармана халата платок, а после долго им «утиралась». Мальчику стало скучно, он поглядел, как пьет молоко из консервной банки их старая кошка, обморозившая в незапамятные времена кончики своих ушей, отодвинул в центр стола большую эмалированную кружку. Точно оттолкнувшись этим от нее, встал и вышел из дома через сени, пахнущие кислым молоком, урюком и еще чем-то прелым. Остановился на крыльце, переступил высокий порог и тихо вздохнул.

— Это ты, Женя? — спросил дядя, не оборачиваясь.

— Я, — ответил ему мальчик, подсаживаясь рядом.

Помолчав немножко, мальчик растопырил тонкие пальцы и обнажил на белой ладони обыкновенный перочинный ножик, состоящий из трех лезвий:

— Мой, надо? Хочешь — подарю!

— Нет, — усмехнувшись, ответил дядя.

На кисти правой руки у дяди выколото зеленым восходящее солнце, четыре буквы то ли прикрывают его от предполагаемого и необозримого мира, то ли подпирают его для блага этого же самого мира — дабы оно не упало. Четыре буквы, непроизвольно перекатывающихся на языке: Утро.

— Зачем тебе? — спрашивает Женя, в который раз оглядывая солнце, буквы и брызгающие от них лучи. Он как бы и не слышит родственных слов: «Так, по глупости», — а представляет, каким он будет сам через несколько лет, сильным и взрослым, с неизменными лучами восходящего солнца на кисти правой руки, что будут брызгать во все стороны, точно сок из вишни, сдавленной меж пальцев; когда можно будет ходить на ночную рыбалку без всякого на то бабушкиного разрешения, а также кататься на запертом сейчас в сарае мотоцикле, и от мыслей этих мальчику становится радостно и хорошо.

— Ты в какой класс перешел, Женя? — задумчиво спрашивает дядя.

— В третий, — самодовольно отвечает мальчик.

Дядя медленно подносит к губам кружку с горячим чаем, делает два коротких глотка, вздыхает, затягивается папиросой и говорит: «Большой уже».

По двору бегает собака, она спущена на ночь с цепи и только что вернулась из сада, мокрый нос у нее смешно вымазан землей, она тяжело дышит, высунув розовый шершавый язык, счастливо виляет хвостом, взвизгивает от ощущения свободы и при каждом удобном случае облизывает дяде руки. Чуть наклоняясь вперед и бормоча что-то невнятное, он отгоняет ее, а когда в очередной раз вскидывает голову, то замечает свет в окнах одноэтажного деревенского клуба, выстроенного на возвышенности. Танцы, наверное, будут сегодня, а раньше на этом месте церковь стояла белая, зимой красивая особенно, — подумал дядя и почему-то вспомнил снег, летящий с неба, плавно так, с неба серого, и купола золотые в нем, и день тот — обычный, погожий. А потом себя — отчетливо, ясно, в движении: шапка-ушанка отцовская, мальчик стоит деревенский в ватнике теплом и валенках, и снег у него на ладони тает.

А тишина в тот день выдалась невыразимая, такая, что дяде при случайном воспоминании о ней на какое-то мгновение кажется, будто нарушилось само понимание жизни, так печально ко всему приученной временем. Точно, в его представлении, жизни этой дурацкой у него и не было вовсе; только мальчик тот стоит и стоит, и сеном пахнет, сладковато, морозно, да день задумчиво тянется — куполами запрокинутыми в небо низкое, летящими плавно, все выше и выше...

— А ты Фенимора Купера читал? — спрашивает мальчик и глядит выжидательно на серьезное дядино лицо, покрытое колючей щетиной, прямые жесткие волосы с обильной сединой, густые брови.

— Не знаю, может и читал, было время — я много читал, — неопределенно отвечает он, и мальчик слышит навязчивый, терпкий запах вина. — В лагере нам чай не разрешали варить, это сейчас можно, а раньше было нельзя, так я, помню, сяду на корточки, темнеет, разведу костерок, накрою его фуфайкой, охранник заметит — бежит, нельзя, приходится сворачиваться, только в метрах двадцати от тебя он падает. Ребята проволоку натянули. А ты уже далеко. Вся жизнь загублена...

Выглядывающая из-под крыши сеней обыкновенная комнатная лампочка хорошо освещает двор, выметенный, вытоптанный за долгие годы так, что трава не растет. Лампочка напоминает мальчику глаз усатого рака, каких много в их деревенском пруду и каких будет ловить он целое лето на ракушку, или просто с маской. Дядя молча разминает папиросу, прикуривает и потом, щурясь, наблюдает, как вьются ночные бабочки вокруг раскаленного стекла, кружат и обжигаются...

— Глупо все вышло, морду одному набил, за дело, три года дали, бежал, добавили, опять бежал... А в общей сложности, восемь лет себе и набегал. Тошно.

Со стороны кладбища донесся гудок проходящего поезда, и замелькали вскоре на переезде окна стремительных вагонов, и послышался следом сопровождающий их какой-то растерянный перестук колес.

— Целую жизнь прожить у железной дороги — и так никуда и не уехать. Ты один у нас, Женя. Живи и живи, только глупостей вот не делай, как я, — продолжает дядя.

А когда бабушка затворила на ночь входную дверь и погасила в доме свет, Женя поудобнее закутался в одеяло, закрыл глаза и прислушался: дядя в соседней комнате дважды чиркнул спичкой, бабушка о чем-то тихо шептала, — должно быть, молилась Богу; из низкого, точно приплюснутого небом здания деревенского клуба, доносилась музыка, она как бы выплясывала, вышагивала и замирала, слушая ее, мальчик легко представил себе светлый зал, усатого рака и незнакомую ему белокурую девочку в нежно-голубом платье. Была эта девочка самая лучшая из всех знакомых ему девочек, и мальчик подошел к ней и пригласил танцевать. А как она глядела на него: и просто, и испытующе, а вместе с тем, вдумчиво и спокойно, будто прислушиваясь все время к чему-то такому, что сразу и не услышать, и не разглядеть; будто кроме той музыки, звучавшей в зале, была еще и другая, но более стройная, сокровенная...

Кружилась и кружилась девочка под эту непостижимую музыку, как ночная бабочка у раскаленной лампочки во дворе, как легкое перышко на свежем летнем ветру, однако, спустя какое-то время, оказалось, что танцует она вовсе и не в светлом зале деревенского клуба, а среди крупных и холодных звезд, на черном и неоглядном небе. Внизу же, как быстрая огненная река, раскинулась извилистая деревенская улица и светилась огнями уличных фонарей.

Но внезапно разлился по миру рассвет, и проявилась отчетливо на том месте, где прежде стоял клуб, огромная, раздирающая синюю небесную ткань коричневая тюрьма, с тяжелыми, железными воротами, распахнутыми настежь и готовыми захлопнуться в любую минуту. И хотя не слышна уже была непостижимая музыка, белокурая девочка все танцевала, а ее голубое платье, как и рассвет, и деревенская улица, — все это было таким беззащитным перед этой громадиной тюрьмы, что хотелось крикнуть: остановись, куда ты? А девочка все танцевала и танцевала, не замечая даже, что ворота тюрьмы вдруг стали расти, делаться все больше и больше, вот сейчас они распахнутся и поглотят, и погубят голубое платье, рассвет, деревенскую улицу...

— Остановись, куда ты? — испуганно вскрикнул мальчик... и проснулся.

Недоуменно оглядел темную комнату, а когда понял, что все это ему только приснилось, вздохнул облегченно, готовый в тот же миг расплакаться. Но, не успев еще толком прийти в себя и успокоиться, почувствовал мучительнейшую неловкость перед бабушкой, она тоже проснулась и озабоченно спрашивала теперь: «Что с тобою, Женя?»

1984 г.