ТРЕХКОМНАТНЫЙ БРОНЕНОСЕЦ

К 100-летию восстания на броненосце
«Потемкин» приурочивается

Семья Рассадиных жила в большой трехкомнатной квартире. Двадцать с лишним лет — с самого заселения дома. Типового, девятиэтажного, трехподъездного, несуразного по всем параметрам, в точности копирующего одну из секций великой китайской стены, или же какого-нибудь еще неприступного крепостного сооружения. Такие в их городе, во времена «брежневского застоя», ускоренным темпом понастроили из белого силикатного кирпича вдоль всей улицы Мира. Получить квартиру в любом из этих домов было большой удачей, которая, как известно, с неба для обыкновенных советских работяг никогда не падала, и являлась следствием самоотверженного и почти бесплатного труда на индустриях родной Отчизны.

Старик, тогда еще молодой мужчина, чтобы добыть ордер на нее для своего горячо любимого семейства, специально ушел с завода (где работал сварщиком) на стройку и под дождем и холодом, сразу, на практике, овладевал второй профессией — каменщика. А там, где второй, там и третьей, и четвертой, и пятой... А иначе «встать на ноги» не получалось — так бы и ютились неизвестно сколько, с женой и двумя малолетними детьми, Колей и Сашей, по баракам и общежитиям.

Возвел не один дом и, можно считать, что не для себя одного добился желаемого благополучия, а для родных заводчан и многих нуждающихся семей города, и только после этого, отстроив улицу, вернулся на прежнее производство по той же специальности, что и уходил — сварщиком. Жена его трудилась там же, в соседнем цехе учетчицей и уговаривала своего совестливого мужа так поступить намного раньше, но он принципиально отказывался, поясняя свои действия напрямую, как думал:

— Как же я тогда людям в глаза-то смотреть буду, Маша? Только получил квартиру и сразу попрошусь на завод обратно. Вроде как сбегу, струшу. Нехорошо это! Вот уж достроим начатое, тогда другое дело.

— Правильно ты все говоришь, Толя, — отвечала ему старуха, тогда еще молодая женщина, и гордилась, и радовалась за своего крепкого и надежного спутника жизни, от которого она родила двух малышей-погодок, смышленых и непоседливых, всем пошедших в батю, и которых предстояло еще тянуть и тянуть, пока они не наберутся ума-разума.

«Мебелей» диковинных в квартиру не приобретали — негде и не на что было, но все необходимое имели: шкафы, диваны, кровати, кресла, столы и стулья (а к ним впридачу — оставшийся по наследству неподъемный прабабушкин комод, но это, впрочем, была уже не мебель — это была реликвия!). Постепенно скопили денег на телевизор, холодильник и стиральную машину, купив их в течение нескольких лет поочередно. Так что не хуже других людей жили. За всеми этими ежедневными заботами и треволнениями вырастили детей, и не заметили, как состарились, и только удивлялись всуе: вот же недавно еще молодыми были?!

Старший их сын, Коля — среднего роста, светловолосый и доброжелательный, был посмышленее. Перед призывом в армию поступил на строительный факультет в политехнический институт, с закрепленной за ним военной кафедрой. И таким вот зауряднейшим образом, совместив высшее образование с лейтенантскими корочками, остался дома. Как и положено, отучился пять лет и был распределен на стройку, что имело свои плюсы: как молодому специалисту, ему дали квартиру. И он тут же, съехав от родителей, женился на своей однокласснице Ксюше из соседнего дома, девушке, во всех отношениях положительной, красивой и скромной, отвечавшей ему взаимностью и работавшей продавщицей в цветочном магазине.

— Весь в отца пошел, — одобряли его успехи домочадцы, — семьянин и строитель.

Так бы оно, наверное, и было — жил бы он и жил, подобно своим старикам, в скромном достатке и мирном благоденствии до самой пенсии. Но, откуда ни возьмись, будто из детской сказки-«страшилки», ворвался на контролируемую марксизмом «одну седьмую» часть суши ветер жестких перемен: наступила пора девяностых, с государственными катаклизмами конца двадцатого века — инфляцией, путчами, развалом Советского Союза.

Со всегдашней обывательской мечтой о машине, даче и воскресном моционе на солнышке пришлось на время расстаться, так сказать, затянув на поясе ремень и рыская по сторонам глазами голодного нищего, с единственной задачей: раздобыть себе и близким хоть что-нибудь на пропитание. «Тут уже не до жиру — быть бы живу!» — лучше всего характеризовала положение в стране народная поговорка. Такого понятия, как стабильная зарплата, на государственных предприятиях больше не существовало — были бесконечные задержки с выплатами, был бартер. И теперь простому рабочему люду, чтобы как раньше заплатить за коммунальные услуги и приобрести для семьи продукты питания и предметы первой необходимости, надо было прежде обменять на дензнаки, всученные ему по месту трудовой эксплуатации самовар, унитаз или миксер. Другими словами, выполнить двойную работу, или же, как еще говорят бывалые личности, очень и очень извернуться. И целая страна, фактически отпущенная на самовыживание, ускоренным курсом и без предварительной теоретической подготовки пустилась овладевать навыками «рыночной экономики». По большей части, на местной «толкучке». Чичиковская бричка и командорско-козлевичевская «Антилопа-Гну» вновь заколесила по Руси и, чтобы все это запечатлеть на бумаге, требовалось срочно произвести на свет целую плеяду талантливых авторов — поэтов, прозаиков, драматургов. Где бы их взять только, когда рождаемость в стране резко упала, а браки заключались разве на небесах только...

Времена наступили занятные, но нелегкие.

Вот и продолжатель отцовской династии Коля по вышеуказанным причинам вынужден был уйти с «казенных хлебов» в частную структуру, специализировавшуюся на переработке нефти, где ему обещали за его труд регулярно выплачивать более достойные начисления. Старики в этом многого не понимали, но видели, что называется, конечный результат: у сына появилась новая, вся в экспортном парафине, машина, заграничная, отливающая богатым блеском, дубленка, а у его жены — песцовая шуба. Ну, что на это скажешь?

— Мам, пап, ну мы пойдем. Я вам там денег на холодильнике оставил. Вы еще таких не видели. Скоро миллионные купюры, говорят, печатать будут. Инфляция.

— Спасибо, сынок, спасибо!

Родилась внучка Катя.

А лучшего старикам и не надо было.

С младшим сыном, Сашей, приходилось сложнее: он и учился в школе хуже, и держался с людьми скованнее, и, вместо того, чтобы, последовав примеру старшего брата, держать экзамен в ВУЗ, отправился служить в армию.

И ладно бы, куда поспокойнее — нет же! — в Чечню, в батальон водителей какого-то особого назначения, и где еще не виделось конца вдруг развязавшейся военной кампании.

И что, соответственно, до глубины души потрясло «прознавших» про это стариков-родителей и заставило переживать о своем своевольном дитятке долгий двухгодичный срок.

Нареканий он, правда, от «звезд» не имел, выполнял приказы ответственно и бесстрашно, и на втором году службы получил благодарность от командования части — «за проявленное в боях мужество», о чем безотлагательно было сообщено на родину, его родителям.

И что чуть не вызвало обратный эффект и не привело к летальному исходу обоих стариков, никогда не видевших подобные послания в казенном конверте. Да и кому им было писать? — жили-то они до сего дня скромно, незаметно. Если только родственники какие-нибудь дальние, раза два в год, пришлют им открытку к празднику, или дню рождения. А тут, вот те на! — небывалый случай.

— Толя, ищи быстрее очки, — орала во все горло старуха, — вдруг похоронка!

— Типун тебе на язык, Маша.

И общими усилиями (плюс с Божьей помощью), прочтя письмо, ревели на пару, обнявшись, как умалишенные или маленькие дети, не в силах сдержать клокотавшее в них сентиментальное родительское чувство. И, будто подверженные приступам клаустрофобии, при каждом удобном случае и, как говорится, с поводом и без повода, рвались из замкнутого пространства квартиры, якобы затем, чтобы подышать воздухом, к подъезду, а на самом деле, с вполне понятной и объяснимой целью — поделиться радостной весточкой с соседями. Всего дома!

— К награде сынка нашего, Саню, обещают представить, а по нам — живым бы домой вернулся, вот что важно! А медали и благодарности эти — пускай сами себе кой-куда засунут, такое наше единодушное мнение.

Одевались старики скромно. Гардеробом это, конечно, было назвать нельзя. Предпочитая покупать себе что-нибудь ноское, недорогое, неяркое и неброское (Все в рифму! Нужда — вот, оказывается, тот уникальнейший и сокрытый для многих непосвященных источник для вдохновения, а то некоторые одиозные господа в прошлом писали: «Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском...»). По низу: одной материи коричневого цвета, для старика — брюки, для старухи — юбка; по верху: все так же, в зависимости от пола, серый пиджачок, в еле просматриваемую клетку и добротная вязаная кофта, издали, по колору и фактуре, напоминавшая рыцарскую кольчугу от Дон Кихота Ламанчского из коллекции «Талисман верности». Не иначе! И главное, никаких тебе фривольностей, исходя из того, что, мол, ветряные капиталистические мельницы впереди, а одежда должна соответствовать облику высоконравственного борца за светлое будущее — идеологи тех лет за этим строго следили. На ногах ботинки-валенки на резиновом ходу, с замком. Как самое лютое изобретение строителей коммунизма, на сленге непримиримой молодежи едко прозванное стилем «Прощай, молодость». На танцы, конечно, в таких не походишь, зато носить удобно и в любом обувном магазине купишь. Опять же, без разграничений на пол, на старике и старухе свободного размера — от 35-го до 45-го — хоть метки, чтобы не перепутать, вешай!

А перепутаешь, тоже ничего страшного — семья-то одна! Вечером всегда поменяться можно. Или днем на работе. Но это уже когда совсем приспичит, допустим, если оба правых, в спешке, или оба левых наденешь. А так ничего — ходить можно!

И как еще, спрашивается, по-другому сэкономить лишнюю копейку и сберечь ее для своих детей, чтобы только они ни в чем не нуждались, и жилось им как можно лучше.

Конечно, Колька-то женился, а Санька пока еще нет, — рассуждали они, отдыхая от домашних дел, — придет из армии, где деньги взять? Кто еще позаботится о нем, кроме родителей. Некому! Посторонние люди что ли? Которые сами бедствуют... Али государство? Так оно о себе самом позаботиться не может, вон какую смуту развязало... Строили-строили рай для всех, а что вышло? Обидно очень...

И так уж было заведено у супругов Рассадиных с первых дней их совместной жизни, что обязательно на что-нибудь, да они откладывали средства. Обсуждали между собой, планировали. Со старшим сыном, вроде бы, все у них складывалось хорошо: он стал самостоятельным, имел семью и перспективную работу, и за материальной помощью к ним больше не обращался — сам помогал порою. А вот как им быть с младшим отпрыском, который, можно сказать, что еще «не оперился», старики пока только предполагали, поэтому готовились к его возвращению с армейской службы заранее, с самозабвенной ревностностью, просчитывая все до мелочей. И все-таки больше фантазируя и надумывая, чем реально сопоставляя и подытоживая, что они, как люди простого склада ума, вероятнее всего, делать не умели. Зато насколько отчетливо мысленно видели они, как, нагулявшись, Санька приведет в их дом невесту, специально для знакомства с ними, и как они потом встретятся с ее родителями, оценят друг друга, посидят, покумекают вместе, взвесив все «за» и «против» предстоящего родства, и только после этого, соблюдя уже все приличия и оставив окончательное решение за молодыми, закатят «на всю губернию», чисто по-русски, с бесчисленным количеством приглашенных, свадьбу.

И дай-то Бог, чтобы так оно (как им желается) и было! Но жизнь, к сожалению, такая непредсказуемая штука.

Сашка пришел из армии совсем другим человеком — он и раньше-то был не очень разговорчивым, а теперь совсем замкнулся. Не было в нем уже той жизнерадостной непосредственности, что бывает особенно привлекательна в юности и, при всей своей неуправляемости, носит характер невинной шалости. И где, поражаешься, то золотое время, когда он, как пущенный заводной механизм, прибегал домой после прогулки на улице или с занятий в школе, на ходу сбрасывая с себя ботинки и хватаясь за все сразу: дверцу холодильника, переключатель каналов телевизора и корм для любимых рыбок.

— Руки вначале помой, — кричали ему тогда родители, — да не в аквариуме, а под краном.

— Сию секунду.

Все уже в прошлом, в прошлом...

А теперь что? Разве это их прежний мальчик? Внешне он изменился несильно — возмужал только, а вот внутренне — по всему было видно, что он пережил нечто немыслимое, непередаваемо дикое и страшное, чему нет объяснения в человеческом сердце. Но что живет в нем и поныне, и от чего в нем происходят такие муторные и необратимые процессы, которые, видимо, и забыть нельзя, и излечить ничем. Точно он не из армии демобилизовался, а с того света домой вернулся.

Разве старикам глядеть на все это было не больно?

И в довершение ко всему, еще и запил...

— Война, одним словом, война. Вон сколько дружков-то его в гробах цинковых попривозили оттеле. Горе-то какое в семье, горе, — то ли вздыхали они, то ли вслух молвили.

И терпеливо ждали, когда это, подобное вулканическому, извержение успокоится в нем, выплеснув напрочь раскаленную неудержимую массу, способную все и вся смести на своем пути, чтобы потом уже, преодолев это критическое состояние, сесть по-родственному и поговорить «по душам» обо всем наболевшем, дабы «возвернуть» сына к мирной гражданской жизни.

И сколько же нужно было для этого человеколюбия и беззаветной родительской верности. Не счесть! И не измерить, ибо она безмерна — любовь отцов и матерей к своим детям.

— Больше не буду пить. Баста! — бросил им как-то Санька, вернувшись домой уже привычно поздно. Но, притворившись спящими, за прикрытой дверью своей спальни, они не придали тогда его обещанию серьезного значения (между прочим, зря).

Знали же, что у него характер сильный.

К этому времени старший их сын Коля потерял работу. Фирма, в которой он состоял на должности коммерческого директора и неплохо справлялся со своими обязанностями, экстренно аннулировалась — хозяин ее, или, как все же будет правильнее сказать, президент, успев сколотить кругленькую сумму в свободно конвертируемой валюте, предпочел «самоустраниться» из рискованного нефтяного бизнеса, сменив гражданство и перебравшись на постоянное место жительства за границу (кажется, в Испанию) — уж очень его рэкетиры «всех мастей», от ментов до бандитов, приперли. А Коля, сидевший «на зарплате», не удосужившийся отложить денег ни на «черный день» ни на открытие собственного дела, перебивался теперь случайными заработками — обычно, на машине калымил.

Других средств к существованию у него не было.

Как не было их и у его родителей, получавших от государства незначительную пенсию.

Из всего случившегося и выходило, что старики ему помочь ничем не могли, и единственным достоянием у них, как и в прошлые годы, оставалась полнометражная трехкомнатная квартира.

— Надо собственное дело организовывать. Шиномонтажку открыть что ли? Осенило его как-то на досуге. — А почему бы и нет? Стоящее, кстати, дело. Да и по городу рысачить в поисках клиентов порядком уже надоело.

И он не удержался и поделился своими планами со стариками — как всегда, опрятный, подтянутый, словоохотливый. Вроде бы, заехавший к ним на каких-нибудь пять минут, чтобы только проведать, а в действительности, очень нуждающийся в общении с ними. Да и кто еще — на целом свете — сможет лучше выслушать и понять его, чем родные люди?

— А капиталы где возьмешь?

— Проще простого! Ссуду можно получить в банке. Не впустую же я, как проклятый, на крутого дядю когда-то в фирме батрачил — приобрел кое-какие связи в финансовом мире.

— Хорошо бы. Санька же вон пить бросил, — перевели они разговор на другую тему, — спасибо бабке-ворожейке.

— Что-что? Поподробнее нельзя ли? Хорошо хоть, сам Санька вас сейчас не слышит, а то бы, я думаю, не избежать вам ответной тогда отповеди. Так что вы там опять начудили?

Так и пришлось старикам вкратце рассказать ему, что был, дескать, и такой эпизод в их семейной жизни, когда они, втайне от всех, ездили «на прием» к одной прославленной целительнице, которая, внимательно выслушав и приняв подношения, посоветовала им сжечь на свече бутылочную пробку, а образовавшийся от этой несложной процедуры пепел посыпать на Санькину постель — по всей предполагаемой длине его тела под простынь.

— А поможет? — неуверенно вопрошали старики.

— Базар вам нужен, — почему-то на блатном жаргоне отчеканила очевидно знающая свое дело бодрая оппонентка.

— Случаем, ее не Сонька зовут, Золотая ручка? — под конец повествования иронично поинтересовался Коля, зашнуровывая в коридоре ботинки, — подопытный ваш любимчик приедет — привет ему передавайте. Я уж дожидаться не буду — за дочкой еще нужно заехать в садик.

— Привез бы ее к нам на выходные.

— Договорились.

Трудно сказать, что именно повлияло на решение младшего сына отказаться от спиртного, но надо отдать ему должное, следовал он ему безукоризненно, возвращался домой рано и, однажды, будто в былые лета, почистив аквариум, запустил в него стайку золотых рыбок. Не хватало только к этому яркому экзотическому чуду веселых детских голосов, и старики уже стали подумывать о том, не помочь ли ему подыскать среди девиц своих ближайших знакомых скромницу-невесту. Но при детальном рассмотрении подходящих кандидатур не оказалось, все из них жирно подводили ресницы и толстым слоем красили губы, носили слишком короткие юбки и, по всем признакам (и ко всему прочему), еще и курили. От возникшего поискового ступора их несколько отвлекло пронесшееся — по «кулуарам» дворовых «парламентариев» — известие от том, что из пивной, в которой Санька в ближайшую бытность просиживал днями и ночами, в конце-то концов, выперли Димку Шалопаева, его друга детства, бывшего сослуживца, показавшего себя во всем великолепии собутыльника, и, который, благодаря своей функции штатного охранника, целенаправленно спаивал каждую смену: бармена, посудомойку, администратора, а заодно и всю округу, часами простаивая в качестве добровольного помощника за пивным краном. Хотя многие подробности из этой скандальной истории от стариков, к вящему их сожалению, все ж таки были сокрыты. И вот какие:

— Как чувствовал, как чувствовал, — бесновался пузатый и широкоскулый владелец заведения, дагестанец, — съездил, называется, в отпуск. Где выручка? Где?

— Ты меня спрашиваешь? Меня? Что я, кассир что ли... Помогай вот так вот людям — греха потом не оберешься!

— Все, ты уволен, все!

— Напугал больно. «В Урус-Мартане, в кафе-шантане». Пфу ты! «На блокпосту», — явно издевался над ним Санькин кореш. — Катим отсюда, служивый. Нас тут не поняли. Мало ли что ли по городу пивных, где хозяева в отпуск ездят.

Отошедшему от беспробудного пьянства Саньке старший брат помог временно устроиться на ночную автостоянку сторожем, а сам, как и наметил прежде, подыскал для нового бизнеса подходящее место, взял ссуду в банке и носился по всевозможным бюрократическим инстанциям, подписывая документы, позволяющие ему открыть возле гаражного массива шиномонтажную мастерскую.

Вагончик был куплен, площадка для его установки выровнена и заасфальтирована, оборудование завезено, оставалось последнее: одна-две подписи — и «лед бы тронулся!», как когда-то изрек мудрейший из мудрейших литературных персонажей, сын турецкого подданного — Остап Бендер.

— Бездельничать не надоело? Скажи хозяину, что со следующей недели ты от него уходишь. Свое дело раскручивать надо. Следом за шиномонтажкой заправку рядом вкопаем, тут же, в ста метрах от нее, автостоянку и кафешку в одном здании запустим. Пусть себе клиенты кофе попивают и шашлык едят, пока их машины моются. В работе с заказчиками все до мелочей просчитывать нужно. Потому как если не мы, то кто-нибудь другой эту нишу, разумеется, тотчас же заполнит. Целый комплекс из услуг создадим, все сооружения по евростандарту, как конфетки в вазе, фантик к фантику, подгоним — загляденье со стороны будет, — вдохновенно объяснял Коля своему младшему брату, — аж в дрожь берет от такого размаха. Скоро мы, Рассадины, похлеще, чем в свое время Мамонтовы, Елисеевы или Морозовы на всю Россию прогремим. А там, глядишь, и в политику пропрем — чем черт не шутит! Это один в поле, как известно, не воин, а вдвоем мы уже сила. Мы же с тобой, как-никак, родные братья. Эх, Санька, Санька...

— А «Мерседесы» себе купим?

— Что ж не купим? Хоть «Лэндроверы». Деньги-то начнем сшибать немалые. Сам убедишься скоро. В общем, жду тебя со следующей недели...

Здоровый образ жизни не замедлил отразиться на Санькином внешнем облике: он стал прилично выглядеть, наглаживать стрелки на брюках, натирать туфли до блеска кремом и зачесывать на бок, как старший брат, волосы. Накупил себе мужской парфюмерии, среди которой был и недорогой одеколон отечественной фабрики — кажется, московской — зато с его собственным именем — «Саша», со стойким характерным запахом. Он так его в шутку и называл — тезка. И как под душем, не жалея, обливался им, пользуясь вместо крема для бритья, к которому почему-то — после фронтовой спиртовой дезинфекции — так и не смог привыкнуть и наслаждался тем, как он приятно пощипывает кожу, обеззараживая лицо от случайных, причиненных бритвой порезов. «Саша» — артикулировал он гласными, разглядывая изображенный на наклейке пузырька одухотворенный мужской профиль с правильными, как у греческого бога, чертами лица, и при этом успевая подумать о чем-то своем, заложенном в нем на подсознательном уровне самой природой, молодом и сокровенном, полным вожделенных надежд и желаний, но еще невыраженном и, поэтому, случайном и тайном.

Только встретить ту единственную, от одного взгляда на которую с первых же минут «закипело бы сердце», пока не получалось — может быть, врожденная стеснительность мешала?

И вот однажды, в маршрутном такси, по дороге в Колину «шарашку», куда он ехал помочь поставить оборудование, Санька не смог удержаться, чтобы не пригласить в кино понравившуюся ему молодую женщину.

— Так там же теперь одни боевики крутят. Я бы лучше погуляла по набережной, — предложила она встречно. — Погрелась бы на солнышке. Подышала бы воздухом. Весна, весна! Какие славные деньки наступили!!!

— А потом мы посидим где-нибудь в уличном кафе и представим, что находимся на Монмартре и любуемся видом на Эйфелеву башню.

— Хотя бы так, — поддержала она, глядя на него большими и загадочными, как голубые небеса, глазами, время от времени вспархивая над ними, как бабочками, загнутыми крыльями ресничек.

— Кстати, Вы не были в Париже?

— Что Вы? Я живу в нем — правда, только мечтами.

И они договорились о дне и месте следующей встречи.

А через месяц огорошили его родню тем, что собираются расписаться и жить вместе.

— И где же? — полюбопытствовали старики за чаем с вишневым вареньем.

— У нас, конечно, — уточнил новоявленный жених задорным баритоном. — Я, Надя и ее дочка Тонечка.

Тут они точно чуть чашки из рук не выронили.

— А где же отец ребенка?

— Не кипятитесь. Я сама отвечу, — прикрыла она его ладонь своею, — муж мой разбился. Фамилия у меня Гагарина. Про такого космонавта вы, надеюсь, слышали.

— Надя шутит. Мужа ее убили. Она из Казахстана сюда приехала. Беженка. Вы же знаете, что там сейчас творится, после развала Союза. Живет в общежитии и работает учителем русского языка и литературы в школе.

— Что ж... живите, коль любите друг друга. Вам виднее...

Постепенно старики привыкли к неожиданному пополнению в их семействе, поначалу вызвавшему в их сердцах столько недоумения. «Жили — не тужили», — как это говорится в устных народных повествованиях и сказках. Чтобы не тратить время на дорогу, Надя перевелась (по той же специальности) в соседнюю с домом школу, куда одновременно забрала заканчивавшую четвертый класс дочку — послушницу и помощницу, сумевшую быстро адаптироваться в новой обстановке, и с детской непосредственностью писавшую в школьном сочинении, что когда она вырастет, то хочет, как и ее бабушка, продавать на рынке семечки. А пока, мол, она только помогает ей сворачивать кулечки.

— Технично сдала бабушку.

— Ничего подобного. Умница, внучка, — молниеносно отреагировала воспылавшая к ней любовью старуха, с учетом финансовых затруднений, «на скорую» освоившая новый бизнес. И со встречной репликой-вопросом накинулась на младшего сына:

— Ты почему еще не удочерил малышку?

Санька не пил, нигде не задерживался после работы, помогая Наде по дому. Так и ворковал возле нее, как нахохлившийся и важный голубь возле своей голубки. В церкви они не венчались, и в ЗАГСе свои отношения не оформили (хотя планировали), но тем не менее, по истечении девятимесячного положенного срока у них родился мальчик, которого Санька, как любящий отец сразу записал на свою фамилию — Рассадин, и назвал в честь деда — Анатолием.

Старики пребывали на седьмом небе от счастья, лица их расправились от морщин и, будто на масленицу, перемазанные блинами и медом, так и плыли от улыбок.

— А-у, а-у, — по очереди пеленали и укачивали они крикливую ляльку.

Жили вшестером в трехкомнатной квартире, и всем места хватало: дед с бабкой в маленькой комнатке — напротив входной двери, Санька с Надеждой и грудничком в комнате побольше — у кухни, а Тонечка в зале, где она непривередливо делала уроки за журнальным столиком и стелила себе постельку на допотопном диване.

На новую мебель и ремонт в квартире средств пока не хватало, первым делом извернулись и приобрели кроватку и коляску для карапуза — Толика, а все дальнейшие накопления тратили на пеленки-распашонки, детское питание и прочие атрибуты становления маленького человека, «баснословные» суммы получались!

— И где-то же мы их брали?! — самой себе удивлялась счастливая пара.

Цены на товары росли быстрее, чем зарабатывались. Реформы не помогали, держава будто пребывала в хаосе и оставалось только верить, что когда-нибудь эта неразбериха все-таки кончится и людям дадут пожить нормальной спокойной жизнью.

— Не беда, обживемся. И не такое еще видели, сто за сто вытянем, — крутилось в Санькиной голове перед ночным дежурством, — не с зарплаты, так с «калыма» все необходимое в дом купим.

На стоянке он «досиживал» последние сутки и собирался уходить, как и было договорено, в шиномонтажную мастерскую к своему старшему брату, где дела уже шли полным ходом, и от нескончаемого потока клиентов весь обслуживающий персонал, включая хозяина Колю, пребывал прямо-таки «в мыле». Тем более что об этом ему неустанно напоминалось при каждой их встрече.

— Ты что, им проигрался что ли? При молодой жене там ночами кукуешь. Чтобы завтра же к восьми утра на свою основную работу вышел.

— Как скажешь!

И сдержал бы слово, не выкинь ему судьба-судьбинушка такой сногсшибательный фортель, от которого миллион соломинок не уберегут, не то что одна единственная, как это образно говорится в фольклоре: «Знать бы, где упадешь — соломинку подложил бы!».

Машины подъезжали одна за другой, ставить их было некуда, приходилось проявлять смекалку, чтобы «воткнуть» куда-нибудь очередную из них. Чем больше машин, тем больше «навара» — а как в условиях острой нужды откажешься от него?! Если в этом у стояночных «воротил» и состоит их главный приработок. Из кожи вылезь, но найди для клиента место!

После недолгих упрашиваний он разрешил подогнать к окнам будки три новенькие, с неснятым еще целлофаном с сидений, вазовские малолитражки «девяносто девятой» модели — по тем годам, самой дорогой и престижной на отечественном автопроме.

— До семи утра. Край, в половине восьмого чтобы их уже здесь не было. Потом мы уходим.

— Раньше не будет. Раньше... — бездумно напророчил один из автовладельцев.

И надо же было такому случиться, что по какому-то одурманивающему, бесовскому науськиванию напарника он не оформил на них квитанции, как это полагается делать официально.

— Лучше фанфурик на эти деньги возьмем. Ты же не накрыл еще стол за рождение сына, не накрыл... а обещал, обещал... я помню!

— Да не жужжи ты, как надоедливая муха — по мозгам бьет! Дай подумать.

— А что тут думать? Наливай да пей. Пусть кони думают — у них голова большая! — «выкруживал» у него из рук левый доход коллега-сторож. — Ну, я побег, а, Сань? Побег!

Пили стаканами, гранеными, классическими, наполняя их белой прозрачной жидкостью — по половине. Все по-людски с чувством, интервалом, расстановкой. Под тост за знаменательное событие в Санькиной семейной жизни. Закусывали взятыми из дома салом, хлебом и луком, и не заметили два здоровых мужика, как опорожнили всю бутылку.

Посидели, повздыхали. Потом вышли на свежий воздух, покурили, заодно оглядев подведомственную им территорию, всю заставленную автомобилями.

— Ни в одном глазу, а, Сань? Может, еще за пузырем сгоняю? — тем же макаром подбивал его на продолжение выпивки второй человек в смене, с несовременным именем Федя, маленький и подвижный, с расплющенным от чьего-то крепкого удара носом, — ведь не зря же на Руси говорят, что, сколько водки ни бери, а все равно к спекулянту бегать.

— Вали.

— Давай тогда денег?

— Ну, ты молодец, — возмутился для виду Санька, но от спонсирования не отказался и, благодушно улыбнувшись, протянул ему скомканную бумажку. Все-таки пили за рождение сына. Грех было скупиться.

Только водки в ближайшем ларьке не оказалось, и Федька приволок оттуда целый ящик заморского баночного пива, вероятно, побоявшись идти в дальний ночной магазин, по пути туда или оттуда его могли ограбить и избить шатающиеся по ночам оголтелые малолетки, и что не раз уже с ним, между тем, случалось,

— «Ред Булл» называется по-английски. Красный бык по-нашему, значит. Я еще такое не пробовал. Крепленое, — тараторил он без умолку, словно намеренно оттягивая момент заслуженного возмущения — только ненадолго!

— А где сдача?

— Тю-тю.

— Да-а-а... не зря, видно, о таких как ты говорят, что заставь дурака Богу молиться, так он и лоб готов расшибить.

— Вот и я у нее, у продавщицы у этой, у Катьки, пару баночек только просил, а она как заладила, что нет с пятисотки сдачи — и шандец! Зараза такая, смазливая, но вреднющая...

«Догонялись» — по Федькиному же выражению — до утра, вскрывая одну за другой пенящиеся алюминиевые банки. Тихо так, душевно сидели... снег под фонарями летел... из окна теплой, уютной бытовки родной дом, как роскошный океанский лайнер, во всем своем великолепии был виден: плыл себе и плыл куда-то в неведомую, недосягаемую сказку.

Вроде бы и не спали? Только не заметили, видно, как отключились. А когда еще не пришли в себя и только начинали очухиваться от затуманившего сознание спиртного, то с первых минут никак не могли понять — где они? И кто это их так надоедливо бьет по щекам и орет в ухо?

— Где машины? Куда дели?

— Где, где... заладили... слепые что ли? Вон... забирай любую... смотри их сколько!

— Наши где машины? «Девяносто девятые».

— Ваши? А мы почем знаем? Уехали уже, выходит, раз их тут нет. Квитанцию покажи.

— Я те щас покажу... (резкий переход на нецензурную брань).

— Тише, тише.

— ...(нечто среднее между схематичной аббревиатурой генералов песчаных карьеров и уголовной феней).

— А то...

— ...(сбой мыслительных способностей при бурном потоке слов, он же:

«запор мыслей, понос слов» — устный словарь уличных туалетов т. 4 стр. 216, 2 строка сверху — прим. автора).

— Так бы сразу и сказал. Че орать-то?

— Че по-китайски — жопа (сложный случай)!

В милицию обращаться не стали — потерпевшая сторона (которая, однако же, себя таковой не считала) настояла. Им, дескать, это «по жизни» не положено. Сами-то они, мол, не воры в законе, но придерживаются этих досточтимых традиций. Да и что толку? Когда, с их слов, с «мусорами» у них и так все «схвачено-прихвачено», и стоит только их «тачкам» где-нибудь «засветиться», как те незамедлительно «курсанут» им об этом.

Вопрос стоял в другом (пока машины не найдены): кто будет покрывать убытки?

— «Ксивы» на «товарки» не были выписаны, поэтому я лично умываю руки, — осипшим петушиным голоском прокукарекал владелец стоянки, но, внезапно получив удар под дых от ратибора в распахнутой на могучей груди дубленке, впредь воздержался высказывать вслух опрометчивые суждения.

— Зубы нам не показывай, понял? Не расплатишься — стоянка наша будет!

Санькин напарник, Федя, неузнаваемо притихший и на протяжении всей дискуссии с элементами рукоприкладства опасливо прятавшийся за его спину, под предлогом отправления малой нужды отлучился за угол ближайшего дома и больше оттуда не вернулся.

Позже выяснилось, что он уехал на Север.

Хозяин стоянки слег в больницу, адрес которой не сообщил даже родственникам, впрочем, так же, как и он сам, отсутствовавшим по месту прописки и пребывавшим (по информации, полученной ищущей стороной от всезнающего управдома) на отдыхе — где-то за границей.

— В Турции. Нет, в Ебипте!

Оттого и получалось, что за все и про все в ответе оставался один только Санька, который от преследователей не скрывался, никуда не уезжал и по настоящий день жил со своей семьей у себя дома, чуть ли не ежедневно отражая натиск напиравших вымогателей, требующих в качестве компенсации ущерба переписать на них квартиру.

— Не боись, без крыши над головой не останетесь. Подыщем вам какую-нибудь лачугу в деревне, ха-ха.

Старшего брата Колю в происшедшее родственники пока не посвящали. Рассуждая так: «Человек только открыл свое дело, вмешается, и на него бандиты „наедут“ — пусть уж лучше не знает ничего».

— Война план покажет. Отобьемся! — успокаивал домочадцев Саня, стойкий, как закаленный в чеченских событиях стальной стержень, благодаря которому вся их семейная конструкция стояла единым монолитом.

А вместе с тем обстановка все накалялась и накалялась.

«Для снятия напряжения» выпросивший у старухи и хлобыстнувший перед очередной разборкой стакан «сорокоградусной» старик попробовал было возмутиться, высунувшись в коридор из-за двери, но ему мигом сломали палец, впихнув обратно в квартиру.

Особенно хамел ранее отличившийся уже краснорожий в распахнутой дубленке. Это и было последней каплей, переполнившей чашу терпения младшего сына.

— Ладно, приезжайте завтра. К десяти утра. Все будет гут, гут. По-немецки говорите? Ах, вы не немцы... У подъезда.

— Смотри, двинешь, всю семью как баранов перережем. Не шути с нами, вкурил? — доносилось с лестничной клетки.

— Ничего себе, авторитеты? «По жизни» им, видите ли, обращаться в милицию не положено, а семью, значит, трогать положено. Вон они как рассудили, — накручивал себя, вышагивая по квартире, Санька, после чего, как мог, успокоил близких и ушел из дома.

— Меня не ждите. Все нормально будет. Больше они не приедут.

— Не иначе что-то задумал. Ах, батюшки, ах, батюшки, — причитала старуха.

К позднему зимнему рассвету следующего дня квартира Рассадиных была уже приготовлена к длительной обороне. Имея весьма отвлеченные представления о Санькиных планах по разрешению конфликта (кстати, так и не появившегося с вечера дома), старик, самозабвенно вжившись в роль «главнокомандующего», велел никому не покидать «расчетного плацдарма» и первым делом пододвинул вплотную к входной двери самую тяжелую вещь в доме — прабабушкин комод, тем самым намертво заблокировав выход. В результате чего внучка не пошла в школу, находящаяся в декретном отпуске сноха была обязана отказаться от посещения фабрики-кухни и своими силами приготовила на газовой плите детское питание для маленького Толика, а бабушка с душевной мукой и на неопределенный срок отложила бойко идущую на местном рынке торговлю семечками.

Время во всех часах, будто заторможенное, двигалось чудовищно медленно...

— Что же будет? Что же будет?

Форточки были закрыты, шторы задернуты, и только опытный взгляд мог бы заметить, что из-за них все же выглядывали — правда, осторожно.

— Екарный бабай! — в условленный час выкрикнул старик услышанное где-то татарское ругательство. — Едут! Как фашисты на танках. Глянь, сколько их там — один, два, три... (русское матерное выражение). Рассредоточиться по огневым позициям! — скомандовал он, сооружая из подручных средств бутылки с зажигательной смесью, и дальше уже, видимо, для себя одного понес очередную околесицу — как в армии учили! Чать, я служил тоже...

— Сиди, — одернула его старуха, — может, все еще обойдется. Как и условились, будем делать вид, что нас нет дома.

Но не тут-то было! Вошедший в раж старик не успокаивался. «Из машин выходят. Дверьми хлопают...», — комментировал он, перебегая от окна к окну, пригнувшись, как боец в окопах, в ожидании обстрела со стороны наступающего противника. Вот-вот бутылки с зажигательной смесью на опережение швырять будет!

— Поджигай, Маня! Щас я вон того, что мне палец сломал, первым уничтожу. Жаль, что пулемета, меня прикрыть, нету! А то бы мы им сейчас тут устроили танцпол на ровном месте. Дискотеку «Аварию» — я по радио про такую слышал.

Только развоевавшегося старика опередили, и из приехавших отнимать у них квартиру «боевиков» до подъезда их дома никто не дошел. С двух окошек подвала одновременно, как с амбразур дзота, раздались автоматные очереди. Численный состав неприятеля был уничтожен. Если не полностью, то выбит из строя — точно! Пять человек легли замертво, трое корчились на асфальте, истекая кровью. И только один «втопил» так быстро, что при беглом взгляде казалось, будто его черные остроносые туфли, с загнутыми, как у маленького Мука, носами — выше головы летели.

Хотя нет, еще один уцелел! Тот широкогрудый здоровяк, что больше всех хотел завладеть стариковской недвижимостью. Как его только из-под десятисантиметрового просвета под машиной доставать будут?

В книге «Рекордов Гиннеса» этот факт непременно найдет свое отражение!

Не ошибаются же знающие люди, утверждая, что со страха слон в спичечный коробок залезет. Вот он — конкретный показательный случай!

— И я им сразу заявляла: «Ехали бы в свое Зимбабве!» — ни к селу, ни к городу брякнула на это старуха. Видимо, с нервов.

Однако победу было праздновать рано: через час в квартиру Рассадиных, похлеще тех же бандитов, тарабанили работники милиции — с постановлением на обыск. И долго не могли попасть в нее, ожидая, пока старик освободит проход от преднамеренногонагромождения мебели.

— Дедуль, ты случайно в революцию баррикады не строил?

— Строил! Ясли для таких, как вы. А по ходу, надо было бы гробы, чтобы как в анекдоте: «Для плохих ментов — плохие, а для хороших — хорошие!».

— Зря ты, бать, сразу с кипеша начал. Время теперь такое, что с нами дружить надо, а в твоем положении тем более с представителями власти опасно ссориться. Что ж, приступим к обыску,— скривил физиономию старший из них, с аккуратно подстриженными усиками. — Запрещенные предметы в доме есть? Оружие, наркотики... Если есть, то попрошу выдать добровольно!

— Самогонный аппарат есть. Только он сломан.

— Оставь себе — на досуге починишь, тогда и приедем, изымем.

По всем правилам следственной науки, люди в штатском, «с красными корочками», привели с собой двух понятых — соседей, и вислоухую, охотничьей породы собаку, собиравшуюся с помощью своего чуткого носа, изъясняясь их языком, «обследовать жилище на предмет возможного нахождения в нем огнестрельного оружия, а так же всех прочих, не относящихся к делу запахов», которые, правда, тут же и сбили ее с толку, заставив четвероногую сыщицу опрометью кинуться к газовой плите, источавшей аппетитные запахи готовившейся там на прошлой неделе гусятины, но все еще стойко сохранившиеся в жаровне. Да так и застыть там, как на присоске, зачарованно уткнувшись в железные щели плиты своим экзальтированно влажным нюхательным органом. Откуда оторвать ее уже стоило больших усилий.

Приведшие ее розыскники-кинологи на всякий случай досмотрели и плиту, но, как и следовало ожидать, запрещенных предметов там не оказалось.

Вышел казус!

И, как бы невзначай, все спрашивали о младшем сыне: «О месте его настоящего пребывания и дружеских связях». Но выведать им так ничего и не удалось, ведь домочадцы, Рассадины, и в самом деле об этом ничего не знали.

А знали бы — не сказали (не такие уж глупые они были люди)!

Так и ушли незваные «визитеры» ни с чем, за какие-то полчаса ухитрившись учинить и оставить после себя полный разгром в квартире.

День за днем тянулся месяц январь, будто в полярную ночь, серый, напряженный, беспросветный (так и отпраздновали Новый год без Саньки). В подъезде и на улице поочередно, маскируясь под бомжей и влюбленные парочки, дежурили переодетые оперативники. Как страусы, уткнувшиеся в песок и думающие, что их не видно, но давно разоблаченные «всевидящим народным оком», они представляли собою идеальные мишени для всеобщего острословия. И как же на них было не отыграться, когда они были людьми системы, карательными органами той власти, чье подлинное имя — беспредел, и которая была щедра лишь на пустые обещания и не раз уже меняла свои убеждения, выплясывая на политической арене, что чертики на сковородке. Сегодня они коммунисты, а завтра уже не поймешь кто: демократы, консерваторы, коррупционеры, путчисты, капиталисты? Разве таким доверять будешь? Да ни в жизнь! Ильича на них нет! Доживи он до наших дней, то, со свойственным ему ораторским пылом, он бы точно им все, что о них думает, начистоту высказал. Легко можно представить, как бы это звучало: «Кукиш вам без масла! И весь ваш хваленый плюрализм, батенька, гов-о, гов-о, гов-о!..»

Впрочем, народ, в данном случае, олицетворявшийся в лице соседей по дому, не оплошал, народ-то ведь все понимал, народ героям, Рассадиным, сочувствовал, и «отрывался» на лицедействующих топтунах «по полной».

Вот где был театр, так театр. Сам Мейерхольд, наверняка, увидь такое, грыз бы себе манжеты от зависти — подлинность и куртуазность подъездной сцены была уникальна! Ни одна уборщица не проходила мимо «засланных казачков», не бросив им на дню раз двести какой-нибудь скабрезной фразы, ни один мальчишка, не ляпнув какую-нибудь колкость (будто компенсируя игру «Дартс», по бедности не купленную им родителями), не пробегал мимо. Порой даже казалось, что охотники сами теперь стали жертвами и выступали в роли «козлов отпущения». Занавес поднят.

Можете убедиться воочию:

— Дяденька милиционер, у тебя пистолет вывалился.

— Где, где?

— Ха-ха. В Караганде... а еще под алкаша косишь.

И сразу же:

— И что вы тут встали? Тряпкой давно не получали вдоль вонища?

— Ты что, бабуль?

— Будет вам что! Шифруетесь плохо. У влюбленных парочек из карманов презервативы торчат, а в руках цветы с шампанским. А у вас что?

— Что?

— По кобуре за поясом, вот что! Откуда я знаю, может, вы киллеры?

Соглядатаи отмалчивались.

А потом и вовсе пропали. Так наружное наблюдение, не давшее желаемых результатов, было снято. А доморощенные Глебы Жегловы и Володи Шараповы, видя, что расследование громкого уголовного дела заходит в тупик и им никак не удается, выражаясь их словесными образами, «выманить преступника-зверя из своего логова», явно что-то задумав, пошли в очередной раз «на поклон» к прокурору, добиваясь санкции на повторный обыск-погром в квартире Рассадиных.

Вор должен сидеть в тюрьме, — цитировали они по памяти своего киношного кумира. И, конечно же, превзошли его в применении на практике узаконенной подлости. И вот как это было:

— Ну, что, дедуль, самогонный аппарат починил? Как и обещали, изымать его у тебя будем.

— Сам на себя наговорил, выходит.

— Выходит.

И что же? Перетряхивание имущества страдальцев, Рассадиных, незамедлительно дало свои результаты: в карманах выходных брюк старика, аккуратно повешенных среди других вещей в шифоньере, были обнаружены четыре целлофановых пакетика («четка») с героином и полный комплект патронов для пистолета «Макарова» (кто бы мог подумать)!

— Подбросили, — возмутилась было старуха, но, не справившись с волнением, упала в обморок.

— Вот и доказывай теперь, бабка. А Вы пройдемте с нами, гражданин Рассадин.

Самогонный аппарат они, опять же, не взяли — на следующий раз оставили что ли?

Весь дом провожал до оперативной машины закованного в наручники старика Рассадина, а он, ни разу еще за всю свою жизнь не попадавший в подобные передряги, преисполненный благодарности к одним и несказуемого негодования к другим, и не знавший, видимо, как ему лучше выразить свои расхожие чувства, ни с того, ни с сего стал выкрикивать отложившиеся у него под черепной коробкой еще со времен регулярно проводимых производственных собраний патриотические лозунги:

— Свободу Луису Корвалану. И Анжеле Дэвис тоже...

Да так вдохновенно у него это получалось, что пришедшие на шум и сгрудившиеся кольцом жильцы их общего многоквартирного дома не могли остаться равнодушными, и сумбурным многоголосьем принялись ему вторить. Причем особенно преуспели с этим дети. Те, что постарше, почему-то вспомнили легендарного Робин Гуда угонного дела — Юрия Деточкина, а те, что помладше — мультяшного отражателя мышиной агрессии, кота Леопольда.

— Свободу! Свободу! Юрию Леопольдовичу. Коту Деточкину. И нашему соседу, деду Толе, тоже.

Милиционеры с перепугу чуть стрелять не начали. Едва-едва стихийную манифестацию, могущую перерасти в массовые беспорядки, удержали.

Упор на сыновью любовь был сделан верный. И откуда-то узнавший про арест старика Санька не стал дожидаться, пока все его многочисленное семейство, один за другим, будет препровождено из трехкомнатной квартиры в помещения с видом на решетку, тем же вечером «добровольно» явился для объяснений в разыскивающие его инстанции, где его уже, конечно же, ждали...

— На гамбит рассчитываешь. Старика вызволить хочешь, — сказали ему, и принялись допрашивать — продолжительно и упорно, с пристрастием и без пристрастия, с адвокатом и без адвоката, на все лады — лишь бы только выбить нужные следствию показания.

Не вышло.

В хранении наркотиков и патронов в отцовских штанах он признался «чистосердечно» и сразу же (понимая прекрасно, что доказывать обратное, устраивая тяжбу «теленка с дубом», совершенно бессмысленно, и это только оттянет освобождение ни в чем не повинного родителя), а вот «грузиться», как это звучит на ментовской фене, за расстрел кавказкой ОПГ* наотрез отказался, что, соответственно, никак не устраивало службистов, за раскрытие громкого преступления наметивших уже дырочки на погонах для новых звезд. В конец вывело их из себя и направило пыточный процесс по повторному кругу.

Только напрасно. Санька не сдавался. Воспользовался 51 статьей Конституции Российской Федерации, позволявшей ему «не свидетельствовать против себя и близких», и стоял на этом до победного, как бы на него ни давили.

— Крепкий орешек оказался, — судачили между собой оперативники. — Только зря ведь: в России живем — и имеющихся доказательств достаточно будет.

Старика отпустили.

(Мужеподобная девушка-следователь долго скрежетала зубами, но все же вынуждена была это сделать — в областной прокуратуре санкцию на арест не продлили)

А вот Санькино положение только ухудшилось.

Дело передали в суд, и будто о нем на полгода забыли. Потом все же назначили день судебного заседания, но в последний момент, из-за болезни судьи, как назло, отложили — напрасно только из тюрьмы в изолятор временного содержания привозили. Если бы с родственниками можно было увидеться, тогда другое дело, но в свиданиях ему принципиально отказывали, мотивируя это тем, что, мол, процесс судебного разбирательства еще не закончен (хотя он не был еще и начат), и таким окольным образом, через близких, он, якобы, может повлиять на свидетелей, хотя истинная причина такой позиции Фемиды была ясна, и заключалась она в следующем: Санька не признавал вину, то есть, изъясняясь тюремными категориями, был «в несознанке», — и ему элементарно мстили. В итоге, родню он так и не увидел. И теперь уже не подследственного, а подсудимого Рассадина следующим же днем, как бездушный предмет, погрузили в «воронок» и этапировали обратно, за сто километров, в тюрьму города Сызрань, где, преимущественно, кормили кислой капустой (а передачки возить — не наездишься). Камера была переполнена, спать приходилось по очереди. Тараканы дружно соседствовали с клопами, что в природе, кстати, встречается крайне редко. И единственным развлечением было слушать радио по сломанному телевизору.

Санька пробовал писать стихи. Только выходили они у него довольно жалостливыми. А если уж речь в поэтическом размере заходила о маленьком — «тянущем к нему свои ручки» Толике — то тут уж и вовсе от слез удержаться было невозможно. И он это дело бросил, бережно сложив черновики вместе с присланными из дома письмами и фотографиями в самостоятельно сшитую из старой кожаной куртки папку, застегивающуюся на молнию.

Но стихи уже жили своей, отдельной жизнью и, во многом, подражательные и сбивчивые, без спросу атаковали сознание:

Я упаду в твою ладонь
Волшебной утреней звездой.
Я больше Ангел,
Чем Огонь,
И вот я весь перед тобой
Твоя ладонь, как млечный путь
Я невесом,
Я лишь затем,
Пришел,
Что б на тебя взглянуть,
Как на звезду иных систем.
Разлука мерзлою землей,
Еще гремит над головой.
Не ослепляй меня зарей,
И без того,
Я — Ангел твой!

Так и пролетели со дня задержания два года.

Потом суд все же начался. И это был перл, заслуживающий внимания не одного поколения сатириков, причем самого пристального.

Пригласили того самого потерпевшего — мордоворота, который, якобы, наблюдал за всем ходом стрельбы из-под просвета под машиной.

Пояснить суду он толком ничего не мог, поэтому показания его, данные следствию на аварском языке, огласили с помощью переводчика.

Свидетель-аварец уверенно кивал головой, но подтвердить свою подпись в следственных документах не захотел — уперся, как овцебык, и все тут! И вообще, мол, он ничего не видел. И, уже удаленный с процесса, начал истошно орать вдруг по судебным коридорам, что он «мамин рот е....л, этот суд российский», и за это, что неудивительно, чуть было не схлопотал пятнадцать суток.

И данный-то свидетель оказался никудышным, а все остальные тем более...

Второй фигурант по делу не был задержан и проходил как «неустановленное лицо»; на изъятом с места происшествия оружии отпечатков пальцев подсудимого обнаружено не было и, фактически, все обвинение в отношении Саньки основывалось на предположениях о том, что он, мол, служил в Чечне, участвовал в боевых действиях, был подготовлен, имел преступный умысел и дальше — больше, и в том же духе — из разряда оперативно-следственной казуистики; а оружие мог доставить из районов вооруженных конфликтов «грузом двести», о чем, мол, компетентным органам известно из многочисленных публикаций в прессе.

А разве по закону допустимо строить обвинение на предположениях?

Или для суда это было тайной?!

Но попробуй-ка, возрази таким вот!

А потом еще предстояло тащиться «на Столыпине» в Москву, чтобы попытаться обжаловать в Верховном суде чрезмерно строгое наказание — «пожизненное заключение». Только как это сделать, когда с тобой разговаривают по монитору?

Приговор вступил в законную силу, и ближайшим этапом, согласно распределению, уже осужденного Рассадина повезли для отбывания наказания в город Соликамск, в Пермскую область.

— Хорошо хоть Европейскую Конвенцию прав человека вовремя ратифицировали, а иначе бы смертную казнь присудили, — думал Санька в дороге. — Хотя кто знает, что лучше?

И следом за ним в этот (неизвестный ей) таежный город поехала «на перекладных» из Самарской области его гражданская жена Надя, чтобы передать ему продукты питания и теплые вещи. А если повезет, то и добиться свидания.

«Передачку» приняли, а вот в свидании отказали, невзирая на то, что у них есть «общий ребенок». Так и сказали: «Распишитесь, мол, вначале, и тогда уж посмотрим... на его поведение... а пока он у нас за дисциплинарное нарушение помещен в карцер, откуда выйдет только через пять суток».

Сильно подавленная горем, не помня как, Надя вернулась обратно, к старикам и детям, но в будто опустевший без любимого человека город.

И тогда окончательно «лопнуло» терпение — а лучшего словосочетания и не подберешь — старшего брата Коли.

— Сколько на это издевательство над людьми смотреть можно! — возвопил он, продал шиномонтажную мастерскую, собрал крупную сумму денег и двинул в Москву, где нанял брату самого дорогого адвоката, который, дав какому-то высокопоставленному чиновнику взятку, одним росчерком пера решил исход, казалось бы, безысходного дела.

Приговор отменили.

Уголовное дело пересмотрели и, обнаружив в нем существенные недоработки, сочли вину гражданина Рассадина Александра Анатольевича, 1967 года рождения, недоказанной, ограничив ему срок наказания — «отсиженным».

— Скоро сам приедет, ждите, — во всяком случае, так юридический дока отчитался перед своим нанимателем по телефону. А тот, в свою очередь, поспешил сообщить об этом своим родственникам, которые на радостях разразились неудержимым плачем и смехом. Принялись обниматься и тормошить друг друга, будто желая убедиться, что это происходит с ними не во сне, а наяву — старики, взрослые и дети.

— Шиномонтажку жалко, — как бы извиняясь, прошептала Надя.

— Куда деваться — главное, чтобы Санька вышел.

Долго ждать не пришлось, всего-то неделю...

И наступила еще одна бурная весна в их семейной жизни — с застольными песнями, поцелуями и весельем, с пьянящим головокружительным запахом черемухи, будто специально к Санькиному приходу салютовавшей белоснежным цветом под окнами их спальни на третьем этаже в трехкомнатной квартире, что находится в городе N по улице Мира.

А в «бульварной» прессе написали: «Преступный авторитет недавно освободился. Погоняло — „Интеллигент“. Есть веские основания полагать, что это даром не пройдет и, мягко выражаясь, провинция скоро вздрогнет. Да что там провинция...».

2006 г.
ИК-10, Самарская область.