Историю как-то не принято относить к точным наукам. И профессию историка – к социально ответственным. А жаль. Порой неточности и небрежность здесь чреваты последствиями куда более тяжкими, чем, скажем, осколок в теле солдата, оставленный фронтовым хирургом. Поскольку от осколка страдает один, от небрежения историческими фактами – массы. Причем во многих поколениях…

Этим и последующими очерками я продолжаю цикл историко-публицистических материалов «Читая Наумова», начатый в сетевом журнале Relga.Ru : "Воспоминания уцелевшего", "Читая Наумова", "Уроки русского".

Написал – и поймал себя на мысли: вот ведь завернул! Не журналистика это – чистой воды литературщина. Та самая, что из поколения в поколение губила и продолжает губить многих наших краеведов и историков, в чьих трудах вымысла куда больше, чем фактов, а ссылок на первоисточники не сыщешь днем с огнем. То, чем грешили в свое время многие талантливые публицисты, особенно либерального и народнического толка, не утруждавшие себя глубоким анализом и интерпретировавшие порой очевидные факты в угоду своим умозрительным теориям и «красному словцу».

Например, из работ Александра Пругавина* (см. примечания; далее курсивом выделены цитаты из сборника очерков А.С. Пругавина «Голодающее крестьянство: Очерки голодовки 1898–99 г. – М.: Изд. «Посредника», 1906), выдающегося этнографа, историка и публициста, одного из «властителей дум» молодежи своего времени, которым еще в студенческие годы зачитывался и Александр Наумов (см. главу "Даль светлая", последующие интерпретаторы с литературным уклоном понавыдергивали столько, что пером не описать…

Исправляюсь: 17 апреля (ст.ст.) 1899 года в волжский Ставрополь прибыли секретарь Самарской земской управы А.С. Пругавин и губернский санитарный врач М.М. Гран**. Приехали они в связи событиями, за развитием которых сочувственно следила вся Россия.

В своих мемуарах «Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917» (Нью-Йорк, 1954-1955) Александр Наумов – «молодой, образованный человек, воспитанник Московского университета», незадолго до того избранный в губернскую управу и назначенный заведовать только что созданным санитарным бюро, так описывает события того времени:

«С осени 1898 года Самарская губернская земская управа была завалена работой… Небывалая засуха 1897 года и последующий недород 1898 года повлекли за собой почти повсеместное недоедание, а в некоторых районах настоящий голод с его тяжкими последствиями – цингой и тифом. Управе пришлось проявить сверхчеловеческие усилия, чтобы наладить губернскую семенную и продовольственную организацию… Нередко приходилось засиживаться до 2 часов утра… замещая председателя и остальных наших членов… командированных в разные места по продовольственным закупкам и борьбе с эпидемией».

Не только члены управы – в глубинку зачастили и губернские служащие. Одна из таких поездок и пришлась на великий православный праздник.

УЧИТЫВАЯ масштаб автора «Очерков голодовки», даже мимолетные его впечатления о нашем городе, без сомнения, представляют интерес. Тем более что нашими историками по какой-то неведомой причине до сих пор игнорировались. Потому и позволю себе столь пространные цитаты.

Как пишет Пругавин, «нам необходимо было остановиться в Ставрополе хотя на несколько часов, чтобы повидать кое-кого из местных земских деятелей и членов самарского частного кружка***, а кстати, и осмотреть боль­ницу для цинготных».

Добравшись до города на подвернувшемся извозчике, гости у него и заночевали. Пока добирались до места ночлега, «по улицам то и дело попадались группы людей, направлявшихся в церкви, на которых начинали уже зажигать иллюминацию. Некоторые несли в руках куличи, пасхи и крашеные яйца…

За чаем приятель Пругавина между прочим изложил свою версию причин народного бедствия. По его умозаключениям, причинами голода и болезней стали не только неурожай хлебов и овощей – в частности, лука, «главного, почти единственного источника существования» ставропольских мещан, – но и (и на этом, разумеется, делался акцент) отсутствие помощи со стороны «земства и казны» (что, стоит заметить, сущая неправда). И конечно же, ущемление свободы слова: по утверждению г-на Дробышевского, цензура свирепствовала – «слова «голод», «голодающие», а потом слово «цинга» подвергались систематическому вычеркиванию и ни под каким видом не допускались на страницах «СамарскойГазеты».

ПОСЛЕ сытного пасхального разговенья «залитые лучами солнца улицы захолустного городка, состоявшие из маленьких домиков с садами и палисадниками, выглядели более уютно. С колоколен церквей, не переставая ни на минуту, раздавался праздничный звон колоколов. По улицам разъезжали чиновники, делавшие визиты. На крыльце деревянного в три окна домика сидели два молодых парня, здоровые и краснощекие, с подбритыми затылками, в новых пиджаках, в сапогах со сборами, и щелкали семечки с самым беззаботным видом.

«А где же голод?» вдруг припомнился мнe вопрос, которым бывало задавался В.Г. Короленко во время своей поездки по Нижегородской губернии в голодовку 1892 года. По словам талантливого беллетриста, с этим вопросом к нему то и дело обращались тогда «многие умные люди, приезжавшие из столиц и с удивлением замечавшие, что, например, в Нижнем Новгороде на улицах не было заметно никаких признаков, по которым можно было бы сразу догадаться, что это – центр одной из голодающих губерний» (Короленко В.Г. В голодный год. – СПб., 1894. – С. 2).

Странно, замечу в скобках: писавшего о голоде Короленко цензура щадила, Дробышевского же – неплохого, наверное, либерального критика, но далеко не самого талантливого редактора, от «правки» которого изрядно страдали тот же Короленко (он, к слову, и рекомендовал бывшего узника Петропавловки в «Самарскую газету») и буревестник Горький, – нещадно «вычеркивала»…

«Не то же ли самое и здесь?» невольно думал я, – продолжает Пругавин. – Какие признаки голода мог бы подметить приезжий со сто­роны наблюдатель, например, на улицах г. Ставрополя, уезд которого, по общему мнению, считается одним из самых пострадавших? Особен­но теперь, в этот праздник, когда вся нищета, вся голь,

все это, очевидно, попряталось и притаилось по своим трущобам (в которые мы, приезжие люди, никогда, конечно, не заглянем), не решаясь смущать своими грязными лохмотьями, своим жалким убожеством праздничного настроения людей, которых не коснулись лишения и горе, вызванные неуро­жаями и голодовкой...»

Опережая события, скажу: в трущобы приезжие так и не заглянули.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ, читаем в воспоминаниях Александра Наумова, «в конце октября (1898 года. – С.М.) я вновь сидел в своем Самарском управском кабинете и усиленно работал над… принятием мер по борьбе с начавшими появляться в разных местах губернии эпидемическими заболеваниями на почве почти повсеместного недорода и его обычного спутника – голода. Вести с мест шли в то время одна другой безотраднее и тревожнее. Надо было серьезно и планомерно готовиться не только к противоэпидемической борьбе, но и к продовольственной и семенной кампании. Работа губернскому земству предстояла большая и ответственная.

К тому же времени относится образование в Самаре частного кружка помощи детям в голодающих местностях. Успех работы всецело зависел от собранных средств. В этом отношении мне удалось добывать довольно значительные суммы денег при содействии семьи Ушковых (см. главу "Благодаря и  вопреки") , присылавших мне их из Москвы. Благодаря деятельности этого «Комитета детской помощи», спасено было в свое время много детских жизней…

Самарский голод, о котором в то время много писалось во всех столичных газетах, привлек в зимние месяцы 1898-1899 гг. многих приезжих из Петербургских благотворительных организаций, которые направлялись в голодающие деревни для оказания помощи обессилевшему и больному населению».

О том же в очерке из книги Александра Пругавина: «Среди всех этих тяжелых, удручающих впечатлений единственной отрадой было наблюдать дея­тельность лиц, работавших на голоде. Над оказанием помощи населению, страдавшему от голода и цинги, здесь энергично работали земские врачи, учителя и учительницы народных школ, некото­рые из местных помещиков и помещиц. Но главный контингент работавших на голоде составляли, без сомнения, приезжие из Петербурга, Москвы и других городов России… студенты различных учебных заведений, слушательницы разных высших курсов, дамы и барышни «из общества». Упоминаются, в частности, «дочь покойного редактора-издателя «Недели» Н.П. Гайдебурова, дочь известного профессора и писателя (автора знаменитых «Сказок Кота-Мурлыки». – С.М.) Н.Н. Вагнер и многие другие»...

...ИТАК, А.С. Пругавин с доктором М.М. Граном путешествуют по уездам.

В Ставрополе, где свирепствует цинга, в это время работает земский врач И.Г. Хлебников – один из многих наших земляков, ставший также героем мемуаров А.Н. Наумова. «Вспоминается мне также из ставропольских моих новых знакомых Иван Гаврилович Хлебников – земский врач, заведовавший много лет местной участковой больницей и пользовавшийся в уезде всеобщим уважением и заслуженным профессиональным доверием. Иван Гаврилович имел почтенную семью, любил у себя принимать и отличался теми душевными качествами, благодаря которым его можно было назвать истинным «другом человечества». Ставропольское земство очень ценило его работу и заслуги».

В книге Пругавина есть целая глава-очерк «У доктора Хлебникова» – но о самом докторе, его трудах и заслугах в ней почти ничего, кроме двух брошенных мимоходом фраз: о том, что он давно уже занимает должность земского врача, заведует местной земской больницей и 27 столовыми самарского частного кружка в 13 селениях Ставропольского уезда.

Пругавин утверждает, что берет на себя роль исследователя: «Посещая цинготных больных, я всегда старал­ся, по возможности, выяснить вопрос о ближайших, непосредственных причинах, вызвавших появление и развитие цинги в каждом отдельном случае». Что, впрочем, не мешает ему по-своему интерпретировать все увиденное и услышанное из уст специалиста.

Так, доктор Хлебников внятно объясняет приезжим господам, что на здоровье (и заболевание цингой, в частности), конечно, влияет недостаток питания – но что касается собственно цинги, в данном случае «большое влияние имеет однообразие пищи. Мне известны случаи, – говорит уважаемый врач, – когда цинга обнаруживалась в семьях вполне обеспеченных, например, в семье одного весьма зажиточного мельника. В этих случаях о недостатке пищи, а тем более хлеба, не может быть и речи; причина же подобных заболеваний лежит исключительно в однообразии пищи. Полный неурожай овощей, отсутствие капу­сты – вот что имеет решающее значение... Особенно это наблюдается во время постов, когда выбор питательных веществ у крестьян, и без того крайне ограниченный, еще более суживается».

Вроде бы приведено мнение специалиста. И не ставропольским земским врачом открыто, что основная причина цинги – недостаток витамина C (аскорбиновой кислоты). О том, что цинга – болезнь не столько социальная, сколько порожденная недостатком культуры (в том числе, хозяйствования и питания), к тому времени было известно всему цивилизованному миру. Не случайно, например, один из «волонтеров» – студент Юрьевского (Дерптского) университета, некий Владимир Федорович К-ов, который помогал голодающим в Ташелке, писал Пругавину, что сначала «давал заболевшим цингой крестьянам «чай, сахар, особенно слабым – белый хлеб, потом Елизавета Андреевна Сосновская (о Сосновских см. главу "Родное пепелище") дала мне для больных вина, морсу, мяты…».

Разве не мог позволить себе запастись морсом и мятой даже самый последний из бедняков?..

ПРУГАВИН игнорирует эти «мелочи», поскольку задача у него совершенно иная – ниспровергать. «Русская бюрократия, доведя народ до разорения, до нищеты, цинги и вырождения, не могла, разу­меется, не сознавать своей вины в этом и потому больше всего боялась свободного слова, независимой печати, которые могли бы раскрыть и разоблачить ту хитрую механику, с помощью которой «командующие классы» имели возможность в течение столь долгого времени держать стомиллионную массу крестьянства в невежестве, рабстве и нищете», – подытоживает Александр Степанович…

Впрочем, и у Наумова есть свои «счеты» с «далеким, чиновно-рутинным Петербургом».

«Встав лицом к лицу с постигшим бедствием, я воочию увидал всю слабость организации в стране продовольственных запасов, с одной стороны, и с другой, – отсутствие соответствующего законоположения, которое регулировало бы дело продовольствования на случай стихийных бедствий, – пишет Александр Николаевич. – Прошло почти 20 лет. В 1915-1916 гг., во время Великой войны, мне как министру, председательствовавшему в Особом продовольственном совещании, пришлось руководить ответственным делом продовольственного снабжения не только всех четырех наших фронтовых армий, но и почти всей Европейской России. И что же пришлось мне тогда встретить и увидать? – Всё те же недостатки – отсутствие правильно размещенных по стране продовольственных запасов и их учета, а также полная неподготовленность административных верхов к принятию необходимых мер для налаживания снабжения. Не было заранее предусмотренного и разработанного «мобилизационного» продовольственного плана».

На собственных ошибках никто не учился и в те басенные времена.

* Пругавин Александр Степанович (1850, Архангельск, – 1920) – выдающийся этнограф, историк, исследователь старообрядчества и сектантства, публицист. В 1890-е гг. – секретарь Самарской губернской земской управы. В 1918 году, по приглашению двоюродного брата А.Н. Наумова, епископа Уфимского и Мензелинского Андрея (в миру кн. Ухтомского) оказался в Уфе, отступал с армией А.В. Колчака, был редактором фронтовой газеты. В марте 1920 арестован большевиками как «сотрудничавший с белогвардейцами». По официальной версии, умер в Красноярской тюрьме от тифа.

Очерки, вошедшие в сб. «Голодающее крестьянство…», публиковались ранее в газете «Русские ведомости», журналах «Вестник Европы» и «Образование»

** Гран Моисей Маркович (1867–1940) – известный деятель в области организации здравоохранения и социальной гигиены. По окончании Казанского университета (в 1892 году) пятнадцать лет работал санитарным врачом в Самарском губернском земстве. В 1921 возглавлял комиссию Наркомздрава РСФСР по оказанию помощи голодающим Поволжья. В 1928-1933 гг. – профессор кафедры социальной гигиены медицинского факультета Казанского университета (преобразованного в мединститут). Фотография с сайта КГМУ http://www.kgmu.kcn.ru/ubi/index.php?option=com_content&view=article&id=185:gran&catid=6:uface&Itemid=45 .

*** Наряду с самарским земством, помощь голодающим оказывал частный кружок, открытый в Самаре 14 ноября 1898 года. Вместе с секретарем губернской земской управы А.С. Пругавиным в него вошли А.Н. Наумов; известный самарский врач и общественный деятель П.П. Крылов; городской архитектор А.А. Щербачев и др. видные самарцы. На территории губернии кружком были открыты столовые и кухни для голодающих. В акциях по спасению голодающих Поволжья, в том числе благодаря авторитету А.С. Пругавина, участвовали Л.Н. Толстой, А.П. Чехов и др.

**** Дробыш-Дробышевскоий Алексей Алексеевич (1856–1920) – уроженец г. Могилева, дворянин, сын надворного советника. Как участник революционного движения в 1870-е гг. отбывал наказание в Петропавловской крепости и ссылке в Восточной Сибири. С середины 1880-х работал в поволжских газетах (Нижний Новгород, Самара) под псевдонимом Уманский.

Неудивительно, что об одних и тех же событиях государственник Наумов и публицист-народник Пругавин писали по-разному. Хотя и сходились во многом: и в оценках положения крестьянства (Наумов не зря цитировал Витте: «рабство, произвол, беззаконность и невежество»), и в личном стремлении организовать помощь голодающим (в одном кружке участвовали), и в общности судьбы (оба в конечном итоге пострадали от большевиков). Но наблюдения и выводы у них все же, согласитесь, разные. А вроде бы в одной стране жили…

…Скажем честно: мастерски написанные (не зря А. Наумов отдавал должное таланту автора, имя которого представлялось ему в юности «непререкаемым литературным авторитетом») зарисовки А.С. Пругавина о поездке в Ставрополь в разгар голода 1898-1899 годов грешат тем же, чем труды большинства народников. Они интересны в основном как плод труда изрядно политизированного литератора, но вряд ли могут служить источником для серьезного анализа. Политическая декларация (особенно из уст человека, к позиции которого прислушиваются – а Пругавина, напомню, читали и «брали на вооружение») – особый жанр, не имеющий к исторической правде и просто правде никакого отношения.

Разумеется, любой автор по определению субъективен. Записки самого Наумова, как и любые мемуары, тоже не без этого «греха». Но, в отличие от разного рода разночинцев, досужих «наблюдателей» и «бытописателей», для которых земля и труд земледельца были категориями виртуальными, он вырос на земле, имел землю, знал ей цену. Наконец, ему просто недосуг было хвататься за «обличительное перо» – он решал реальные проблемы, в режиме реального времени и ситуации.

Но главное в другом. Пожалуй, именно с легкой руки очеркистов вроде Пругавина история за последнее столетие чуть не умерла как наука. Мы по сей день страдаем от оставленных в ее теле осколков. Страдаем от халтуры.

Самый свежий пример – книга «Четыре века Ставрополя-Тольятти. 1737-2007», выпущенная несколько лет назад в нашем городе. Создатели этого проекта, видимо, настолько слабы в арифметике, что не смогли выполнить элементарное вычитание. Не говоря уже о том, что о возрасте города писано-переписано, что называется, на всех столбах, протрублено во все трубы: в этом году отмечаем 275-летие…

Впрочем, это не помешало авторам-составителям очередного, недавно презентованного и уже запущенного в учительские и ученические массы труда – «История Ставрополя – Тольятти: учебное пособие для учащихся 9-х классов г.о. Тольятти (Тольятти: Тольяттинский гос. ун-т., 2009) – сослаться на «Четыре века…» в списке рекомендованной для дополнительного чтения литературы. По сути, растиражировать глупость…

Ничего удивительного, если учесть, что это далеко не единственная, мягко говоря, неточность. Так, например, герой моих очерков Александр Николаевич Наумов, по версии создателей последнего шедевра, родился в Ставрополе. Самарские же историки, в свою очередь, настойчиво, из одного издания в другое, «хоронят» его в Нью-Йорке. Но почему-то ни тем, ни другим не пришло в голову открыть доступные теперь уже любому желающему воспоминания Наумова, где во первых строках – и во вступительной статье его вдовы, проводившей мужа в последний путь, и в его собственных воспоминаниях –  черным по белому написано, где и когда он родился и умер: 1868, Симбирск – 1950, Ницца, а ниже – что Ставрополь он впервые увидел в 24 года от роду. (И это, отмечу, лишь одна из многочисленных фактических ошибок и неточностей, «прокравшихся» в школьное пособие, претендующее на роль учебника по краеведению)…

Дети, конечно, переживут, если прочтут и будут думать, что Наумов – наш, исконно ставропольский. И это ничуть не умалит его заслуг перед нашим городом и государством. Но зачем такая история?