Этот год богат на круглые даты. Взять хотя бы две: 400-летие Дома Романовых и 160-летие со дня рождения Софьи Перовской, которое придётся на сентябрь. И хотя идеологически даты эти взаимоисключающие, так или иначе, россияне отметят обе. Мы же должны гордиться своей историей (есть возражения? – то-то же!). Значит, обязаны гордиться и царями, и цареубийцами. Я даже не удивлюсь, если скоро улицы Перовской, Желябова и Кибальчича и прочих цареубийц, которых не так мало в городах и весях бывшего СССР, будут мирно соседствовать, а то и пересекаться с улицами, которые повсеместно назовут именем убитого этими господами императора Александра II. И никого это не удивит: подобные казусы – обычная история…

Странно вот только: улиц, названных именами этих отъявленных «борцов за народное счастье», нет в Тольятти. Были в Ставрополе часовня в память об убиенном императоре и мемориальные доски Перовской*, а вот улиц – никогда не было. Хотя исторически, опять же, улица или хотя бы закоулок в её «честь» должен был появиться. В волжском Ставрополе, в душах и судьбах ставропольчан эта тихая девушка, вскоре после «жигулёвских каникул» заставившая вздрогнуть мир, оставила неизгладимый след. А историю – её ведь не перепишешь, даже если очень долго мучиться.

(Серия «Из жизни памятников»)

Сама же Перовская пошла далеко, и через каких-то девять лет о ней узнала вся читающая газеты Россия. Да что Россия – весь цивилизованный мир. О ней, одной из первых русских дворянок, воспрявших от векового сна. О ней, чьё имя теперь уж точно читается крупными буквами «на обломках самовластья»: имя первой русской женщины, казненной по политическому делу. Одной из тех, кому мы обязаны жутким мировым пожаром, 100-летие которого отметим совсем скоро.

А если говорить понятным языком, Софья Львовна прославилась организацией чудовищного даже по сегодняшним меркам террористического акта – убийства императора. И та же неумолимая история по заслугам поставила её у самых истоков мирового терроризма. А люди, и по сей день взрывающие мирные поезда, самолеты, дома, убивающие президентов, министров, врачей, просто тех, кто попадется под руку, – как ни крути, её прямые потомки.

Почему я «напал» именно на Перовскую? Сколько их, убеждённых террористок, отметилось за последнее столетие: в России, Италии, Германии, Ливане, Ольстере, Латинской Америке... Но в том-то и дело, что именно Перовской и её товарками, неистовыми «профессиональными революционерками» конца позапрошлого столетия была открыта эта нескончаемая эпоха – эпоха женского терроризма. На мой взгляд, наиболее чудовищного и необъяснимого из всех видов и сортов человекоубийства.

Лучше оставить психологам и феминисткам споры о том, так ли это. И пусть, если смогут, ответят: откуда они берутся – женщины, которым нипочем убить человека, десятки людей? И не «на бытовой почве», не на войне, не в состоянии секундного аффекта – а прямо-таки годами готовиться к убийству, будто к рождению первенца. И неважно, чем они оправдываются при этом, какими идеями движимы: ненавистью к врагам или любовью к товарищам по оружию. Убийцы – они и есть УБИЙЦЫ, вот и всё. А образ Перовской – он тем и «хорош», что хрестоматийный.

Предание гласит: в Ставрополе Софья Львовна пребывала с весны до осени 1872 года. Именно это тихое местечко было выбрано зарождающимися буревестниками для более тесного знакомства с жизнью трудового люда. Нашёлся и повод: бывшая супруга богатого помещика и мирового судьи Мария Аполлосовна Тургенева (о ней, в частности, см. главу «Равнение на худших» в очерке "Читая Наумова" и здесь), вернувшись из Швейцарии, устроила здесь курсы сельских учительниц. Просвещать неизвестный им прежде народ приехала целая группа товарищей, желающих нести «нецензурные идеи» (как они сами выражались) в угнетённые массы. Для Ставрополя, и в самом деле не избалованного развлечениями, это был сущий фурор. В воспоминаниях одной из учениц и последовательниц Перовской, ставропольской мещанки Марии Ивановой - в замужестве Карповой, опубликованных в журнале бывших царских политкаторжан, так и написано: «Маленький городок Ставрополь, смотревший тусклыми окошками убогих деревянных домишек с лугового берега на Волгу и Жигули, был взбудоражен» (М. Карпова. Перовская в Ставрополе. // Каторга и ссылка. – 1925, V (12), с. 231-234)...

Если верить летописцам, Перовская согласилась преподавать русский язык и литературу. А чтобы быть уж совсем близко к народу, взяла уроки оспопрививания у известного и уважаемого всеми врача Евграфа Осипова и даже жила у него какое-то время.

Ученик знаменитого профессора Казанского университета Петра Лесгафта (лекции которого по физиологии, кстати, слушали многие будущие народники, в том числе Вера Фигнер), видный земский врач, основатель земской медицины в Ставропольском уезде и – впоследствии – в Московской губернии, автор множества научных трудов и, как бы сейчас сказали, прогрессивных технологий в медицине, Осипов еще в студенческие годы переболел модным в то время вольнодумством – и вылечился. Перовская же никак не могла простить ему безграничную преданность делу земской медицины, слишком мелкому по сравнению с мировой революцией. «Мерзкое впечатление производит этот барин», – писала она 6 мая 1872 года в Петербург подруге Александре Ободовской («мерзкое», судя по письмам из Ставрополя, – излюбленное слово Перовской. – С.М.).

Оспа в те времена была бичом населения, но темный крестьянин не очень-то охотно шел на прививки. А революционные идеи, ради которых и было затеяно общение с народом, – те почему-то не прививались вовсе.

Судя по переписке, в самодостаточном, далёком от всех и всяческих потрясений волжском Ставрополе Перовскую раздражало всё. «Как взглянешь вокруг, так и пахнет отовсюду мертвым, глубоким сном. Нигде не видишь мыслительной деятельной работы и жизни; и в деревнях, и в городах – всюду одинаково... Точно мёртвая тишина, которую завели раз навсегда, и она так уже и двигается по заведённому... Единственный выход из этого положения – это взяться за расшевеление этого сна и помочь личностям, вроде этих учительниц, выбиться из этого положения, а между тем для этого у меня нет ни знаний, ни умения», – жаловалась Перовская своей приятельнице.

И отчасти напрасно: для некоторых учениц (а наряду с Марией Карповой активными участницами народнического движения стали выпускницы курсов сельских учительниц в Ставрополе Ольга Сахарова и Пелагея Цветкова) она сумела стать «лучом света» и увлечь их в омут народничества. Но ей было этого мало: «Хочется расшевелить эту мертвечину, а приходится только смотреть на неё».

«С. Перовская была в то время цветущая девушка, лет 20-ти, с простодушным румяным личиком, с ямочками на пухлых, как персик, щечках, с ясными голубыми глазами, большим лбом, окаймленным густыми, каштанового цвета, стрижеными в скобку волосами. Ее плотная грациозная фигурка небольшого роста дышала жизнерадостной энергией. Одетая в блузку, подпоясанную кожаным поясом, в короткой темной юбке, обутая в сапожки, она резко выделялась своей наружностью…» - вспоминала Карпова.

Отчаявшись бороться с «мертвечиной» у школьной доски, Перовская шла в пригородные леса. «Обыкновенно, окончив занятия в школе и пообедав, она, захватив книгу, отправлялась в близлежащий сосновый бор, где оставалась до глубокой ночи, – свидетельствует "Каторга и ссылка" («рыскала по лесам», – писала она сама). – Грибники и ягодники часто встречали Перовскую в лесу, спавшую на голой земле или бродившую в глухой чаще, собиравшую цветы и травы. Фантазия ставропольских кумушек превратила её в колдунью. Мещанские парни стали следить за ней, подкарауливать и похвалялись убить Перовскую. Узнав, ученицы сообщили об этом ей, прося не забираться в чащу. Но она по-прежнему продолжала гулять в бору или переплывала в лодке за Волгу и часто оставалась там ночевать»...

Погибнуть в 19 лет от рук ставропольских «горчичников», не видевших дальше своей околицы, – кто мог бы придумать более нелепую и бесславную смерть? (И убили бы, чем чёрт не шутит: испокон века дикие здесь были места, разбойничьи). Но, с другой стороны, кто мог предсказать тогда, что эта «цветущая девушка с простодушным румяным личиком, с ямочками на пухлых, как персик, щёчках, с ясными голубыми глазами, большим лбом, окаймленным густыми, каштанового цвета, стриженными сбоку волосами» через каких-то девять лет будет повешена на Семёновском плацу с табличкой «цареубийца»? Что утром 3 апреля 1881 года поверх тикового платья в мелкую полоску на неё напялят полушубок и чёрную арестантскую шинель. А затем привезут к эшафоту на позорной колеснице, нарядят в белый саван с башлыком, и палач Фролов с четырьмя помощниками-уголовниками сделают всё, что полагается в таких случаях. И Россия, уже давно с отвращением наблюдавшая за ходом партизанской битва группы террористов против государя, – догадается, наконец, что она «беременна революцией». А мир, в свою очередь, ужаснётся тому, что забеременел террором...

Но чтобы все это «выносить», Перовской и ее единомышленникам потребовалось ещё девять лет. И не одно только пребывание в наших краях питало её ненависть к российской «мертвечине»: Софья Львовна изрядно поездила по стране и легально, и по подложным паспортам.

Но самое интересное, что в своих показаниях по делу об убийстве Александра II она не обмолвилась о похождениях в Ставрополе ни словом. Может, потому, что именно здесь приснился ей сокровенный сон. Будто не вздремнула она на опушке – а растворилась в народе, и тот вручил ей кроваво-красный флаг, а на полотнище золотом: «Долой проклятое самодержавие, да здравствует свобода, труд и правда»...

Первым, кто покусился на жизнь царя Александра II, был Дмитрий Каракозов: 4 апреля 1866 года он выстрелил в самодержца у ворот Летнего сада, а в октябре был повешен.

Нет, не каракозовский выстрел разбудил Соню: она была тогда ещё ребенком. Зато именно он разорил её семью, больно ударил по аристократической фамилии, подарившей миру нашу героиню. За недосмотр во вверенной ему столице отец Сони граф Лев Николаевич Перовский вмиг потерял не только занимаемый им пост губернатора Петербурга, но и львиную долю состояния, и без того наполовину промотанного.

Если верить воспоминаниям соратников, Соня с пелёнок больше всего на свете презирала две вещи: высший свет, в который её безуспешно пытались вывозить, и собственного отца – как писали «марксистские» биографы, мелочного, своекорыстного и бессердечного самодура. (Всё это в своих воспоминаниях опровергает ее брат Василий, тоже политкаторжанин: в свет ее насильно не вывозили, отец ее не обижал и баловал). Формальным поводом для её ухода из отчего дома стало нежелание отца принимать одну из Сониных подруг, «державшуюся совсем нигилисткой» (в то время нигилистами называли всех «ходящих в нечёсаном и растрёпанном виде»). Скрывшись от полиции, девушка распрощалась с родными и с головой погрузилась в гущу свободолюбивого студенчества и разночинства. Молодежь, называвшая себя «радикалами», мечтала о перевороте. Правда, на первых порах без всякого насилия: питерские кружковцы исповедовали бескровное, чисто «нравственное перерождение» масс под влиянием агитации. 

Чтобы объяснить народу, как ему плохо живётся, горожане хлынули в деревню. Одни наряжались в ситцевые рубашки и штаны, обувались в сапоги с отворотами, мазали волосы постным маслом, брали щетину и дратву – и пытались чинить сапоги. Другие, как Перовская, фельдшерили и учительствовали. Кто-то даже пробовал сеять хлеб. Но у большинства это либо не получалось, либо быстро надоедало. А крестьяне – так те даже не пытались подавить зевоту, когда им читали революционные книжки. Борцам за свободу видеть это было невыносимо, и концу 1870-х созрела группа народников, которой хотелось всего и сразу.

Долго ли, коротко ли, конспиративные тропы вывели Соню к «Троглодитам» – кружку, ставшему прообразом «Земли и Воли». Кто сдавал историю КПСС, может, вспомнит: в 1879 году эта организация распалась на мирно агитирующих деревенщиков «Чёрного передела» и воинствующих террористов «Народной воли». Последние считали, что единственное радикальное средство, способное разбудить народ, – террор. И чем крупнее мишень, тем лучше.

Неплохой, в общем-то, по всем либеральным меркам, «перестроечный» Александр II (называемый в народе Освободителем за реформу 1861 года) ждал исполнения приговора террористов два года. Как говорится, за всё хорошее. За то, что, выражаясь новоязом, сумел собрать команду реформаторов и начал вытаскивать Россию из затяжного «застоя». Вот только делал это не столь радикально, как бы этого хотелось Перовской и другим боевикам. И тогда они решили, что «мерзкий» монарх должен головой ответить за всё и всех сразу: за неурожаи и эпидемии, за коррумпированных вельмож и проигрыш в Крымской войне, за усмирение бунтующих крестьян и тюрьмы. Наконец, за те же смертные приговоры, уносящие, уносящие самых бесноватых из революционных «бесов». Смерть за смерть, считали народовольцы, и чем больше таких видных трупов, тем лучше...

Вспоминают, что к боевикам Перовская примкнула не сразу. Но желание лично участвовать в терроре в конце концов перевесило бесконечную симпатию ко всем «униженным и оскорбленным» самодержавием. Трогательное создание с миловидным, простым личиком и по-детски округленными щеками, сущее дитя, – она стала непоколебимо и решительно готовиться к убийству. И морально готовить к этому других. «Тихим, мягким, почти детским тоном отстаивала она необходимость террора», – вспоминают участники тех споров.

Интересно, что никто (даже самые матёрые революционеры) в то время не мог понять, как уживаются в ней вещи, казалось бы, несовместимые. Безграничная любовь к матери – и страшная ненависть к отцу. Аристократическое воспитание – и внешность и манеры деревенской простушки, роль которую она мастерски играла в целях конспирации, пока другие рыли подкоп и закладывали динамит. «Материнская нежность» к одним (больным и слабым пациентам) – и абсолютная жестокость по отношению к другим («могла довести человека до самоубийства за малейшую слабость»). А её неженский аскетизм и отсутствие всякой пощады к врагам просто пугали соратников мужского пола: она напрочь рушила идеал женщины. На памяти Веры Фигнер был единственный случай, когда в Софье Львовне обнаружилась женщина. «Отпустите немного: мне больно», – сказала Перовская, когда ей туго связали руки перед казнью...

Может, это тоже легенда – ведь слово «больно» не из ее словаря. Во всяком случае, оно не звучало, когда при её личном участии террористы по ошибке пустили под откос поезд с обслугой Александра II. Не звучало и в марте 1881-го, когда подорвали его самого, задев и свиту, и случайных прохожих. Царя достали с седьмой попытки, но теперь уже наверняка: Перовская лично расставляла по местам метальщиков бомб... «Среди снега, мусора и крови виднелись остатки изорванной одежды, эполет, сабель и кровавые куски человеческого мяса, – так описывает место казни царя народник Николай Морозов. – Адская сила, произведшая это опустошение, не пощадила и Венценосца!»

По свидетельствам историков, вместо того, чтобы «расшевелить» Россию, это жуткое убийство отбросило страну на десятилетия назад. Такой силы была взрывная волна. Немногие скорбели по цареубийцам. «Как высокие просмолённые факелы горели всенародно народовольцы с Софьей Перовской и Желябовым, а эти все, вся провинциальная Россия и «учащаяся молодежь», сочувственно тлели, – не должно было остаться ни одного зеленого листика. Какая скудная жизнь...» – писал Осип Мандельштам в «Шуме времени».

Кто-то испытывал противоречивые чувства, как Василий Розанов: «В террор можно и влюбиться и возненавидеть до глубины души, – и притом с оттенком "на неделе семь пятниц", без всякой неискренности... Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны... Нет гармонии души, нет величия...»

Другие пытались трезво анализировать. Помню, в предисловии к сборнику воспоминаний одного известного русского террориста русский, опять же, критик пытался поправить американского историка Ричарда Пайпса. Бывший советолог считал отправной точкой мирового терроризма именно тот злополучный теракт под началом Перовской. Наш же возражал: дескать, неправда ваша, и раньше убивали, и нечего вешать на русских хотя бы этот «приоритетец».

Конечно, убивали, о чём спор? Но в том-то и дело, что никогда прежде убийцы не строили таких наполеоновских планов, не писали таких жутких программ, как исполкомовцы «Народной Воли». В этой же черным по белому говорилось о «систематическом истреблении», о создании «искусно выполненной СИСТЕМЫ ТЕРРОРИСТИЧЕСКИХ ПРЕДПРИЯТИЙ, одновременно уничтожающих 10-15» столпов власти. Оставшиеся же в живых должны были удариться в панику, а народные массы – «возбудиться». Достаточно стереть с лица земли «наиболее вредных и выдающихся лиц из правительства» – и народ проснётся и сам устроит свою жизнь. Придумает продолжение сна Софьи Львовны.

Но было, было кому подхватить факел. Вещий сон Софьи Львовны сбылся спустя десятилетия. По подсчётам Сергея Мельгунова, только в первые пять лет после 1917-го чекисты расстреливали в среднем по 1,5 миллиона человек в год (при этом около 13 миллионов умерли сами, от голода и эпидемий). Известный историк не отрицал и белый террор, но: «нельзя пролить более человеческой крови, чем это сделали большевики, нельзя себе представить более циничной формы, чем та, в которую облечен большевистский террор... Это СИСТЕМА ПЛАНОМЕРНОГО проведения в жизнь НАСИЛИЯ, это такой открытый апофеоз убийства как орудия власти, до которого не доходила еще никогда ни одна власть в мире» (здесь и далее по: С. Мельник. Первоисточник// Столица. – 1991. № 20).

А что большевики? В своих приговорах они словно цитировали сны народовольцев: «Жертвы, которых мы требуем, – писали в своих изданиях исполнители снов Софьи Львовны, – жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды».

А что жертвы? Те, кому которым чудом удалось избежать большевистского эшафота, доходчиво объясняли миру, на каких истинных китах зиждется новое царство: «Полное разнуздание страстей и похотей является главной приманкой для тёмной массы народа. На этом и на терроре большевики строят свою власть...»

А покойная Перовская, подарившая миру своё ремесло? Её вещий сон сбылся. Так что спите спокойно, Софья Львовна.

_________________________