Грешить, молиться и снова пускаться во все тяжкие – это по-нашему. Строить на обломках – тоже. Здорово, конечно, что у кого-то возникло желание возвести в Тольятти точную копию ставропольского Троицкого собора. Глядишь, и появится когда-нибудь. И наверное, это будет нечто вроде того самого покаяния, о котором заговорили лет двадцать назад – и снова забыли. Каяться, пожалуй, теперь уже и некому. Но кое-что из обломков «старого мира», который так вдохновенно рушили, чудом сохранилось.

84-летний в то время Михаил Федорович Сонин, подаривший колокол музею, во время церемонии передачи так увлекся ролью звонаря, что и не остановишь. Собравшиеся ставропольчане охотно погрузились в воспоминания об отрочестве. Мне же пригрезилась цитата из Хемингуэя: «И не думай, по ком звонит колокол...»

Сотрудникам «Наследия» удалось выяснить, откуда есть пошел этот раритет – подсказало клеймо мастера. Оказалось, изготовили колокол в селе Пурех Нижегородской губернии, пожалованное когда-то князю Дмитрию Пожарскому за покорение Москвы. Там и расцвел колокольный промысел, постепенно вытеснив «с рынка» знаменитый валдайский. Считалось, что пурехские колокола ничуть не уступают валдайским по звучанию (тем не менее, были, видать, и в те времена свои хитрости: на колоколе написано, что изготовлен он в Валдае). Отлил колокол пурехский мастер Макар Яковлевич Трошин – представитель старейшей династии литейщиков, творивший в 60-70-е годы XIX века и передавший навыки ремесла сыновьям Федоту, Алексею и Михаилу (все трое со временем открыли собственные заведения). Сохранилась и дата изготовления – 1867 год.

Если вспомнить сюжет с отливкой царского колокола из «Андрея Рублева» Тарковского, легко представить, как ценились колокольные мастера, носители фамильных рецептов. Вот так, наверное, и Трошины. Музейщики установили, что изготовлен колокольчик из оловянистой бронзы: медь да олово. Сонин же настаивает, что в нем около 85 процентов серебра, остальное – медь. Так, во всяком случае, сказал ему однажды какой-то старичок. Да будь он хоть золотой – разве это предмет для спора? Не серебром драгоценен дар, а тем, что – единственный спасенный из того, старого мира, прах которого так хотели отряхнуть с наших ног. Из мира, который методично рушили до основанья.

В 30-е годы дошла очередь и до православных церквей: действующих в то время было около 50 тысяч. На колокольную бронзу взглянули «по-новому» – как на источник «цветнины» для индустриализации. Как на металлолом. Кто-то подсчитал, что медь, которая «пропадала» в 150 тысячах тонн колокольной бронзы, может обеспечить потребности советской промышленности аж на 3-4 года.

Старожилы вспоминают, как лихо в начале 1930-го снимали колокола и с наших ставропольских храмов – Троицкого собора и Успенской церкви.

- Снимали почему? – объяснял ставропольчанин Николай Назаров (один из авторов воспоминаний в переизданной к 275-летию города книге "Ставрополь на Волге  и его окрестности в воспоминаниях и документах"/ авт.-сост. В.А. Казакова, С.Г. Мельник. – Тольятти: Городской музейный комплекс «Наследие». – С.М.). – Новая власть не воспринимала религиозное мировоззрение, старалась воспитать людей в атеистическом духе. И снимали исходя из этой доктрины. И потом, коллективизация была, сохой уже поле не вспашешь – тогда и пришли первые тракторы «Фордзоны», а для их производства требовался металл. И вот 30 января 1930 года на ставропольском собрании («единогласно и единодушно», как записано в документах) проголосовали за то, чтобы снять с церквей колокола. А бронза и медь тогда ценились: по тем ценам каждый пуд бронзы стоил 20 рублей – в то время большие деньги. Мы тогда пацанами были, бегали смотреть вместе с родителями, как колокола падали. Особенно с Троицкого собора, главной городской звонницы. Этот колокол маленький, а самый большой весил четыреста пудов – представляете, как он бухал?..

Как бухал – не представляю. Представляю, как летел с 55-метровой высоты к подножию храма. Как раскололся, ударившись о землю. И как добивали потом кувалдами его и его собратьев.

 - И на лошадях возили на Черный Мыс (уже упомянутый в этой рубрике в публикации о чапанке. – С.М.), – продолжил повесть Михаил Федорович Сонин. – Хотели грузить на баржи, на металлолом. Но подул прижимной ветер, берег обвалило – и все это потом ушло под воду... 

Вот ведь как получилось: так ничего и не перепало от Ставрополя всеобщей индустриализации. Но этого никто не заметил: социализм продолжал широко шагать, переступая через все и вся, а уездный город пытался поспевать за ним, высоко «задрав штаны». Спустя несколько лет здешние церкви закрыли вовсе, а все имущество конфисковали. Дом отца Назарова, известного ставропольского мастера-скорняка, стоял рядом с артелью «Заря». Туда-то на грязной телеге и привезли ризы и прочую церковную утварь.

- Вызвали отца: «Шей тюбетейки», – вспоминал Николай Федорович. – Была такая мода в ту пору, особенно среди ребятишек: испанки носили с кисточками и тюбетейки. А красота этого церковного одеяния была просто неописуемая: бархат малиновый, зеленый, голубой, парча золотая, серебряная. Так вот, все это былое великолепие изрезали, пошили тюбетейки и продали в магазине.

До самих церквей добрались уже в 1950-е, привязав их кончину к переносу города. Говорят, Троицкий собор еще имел шанс выстоять. Поскольку плотину Куйбышевской ГЭС предполагалось соорудить гораздо выше, чем она сейчас – в районе Портгорода – собор хотели обетонить и превратить в маяк. Но планы изменились: было решено, что при новом раскладе храмы помешают советскому судоходству, и в 1955 году, когда завершали подготовку ложа под затопление, их приказали разобрать. Благо, дармовой силы было в достатке. На так называемую «летнюю церковь» пригнали бригаду женщин-заключенных Кунеевлага. 

- Но кладка была настолько прочная, – рассказывал председатель Общества ставропольчан Александр Крайненко, – что не тут-то было: кирпич крошится, а швы не разбиваются. Несколько месяцев ковыряли, еле-еле разобрали. Теперь требовалось разобрать аналогичную кладку основной, «зимней» церкви со звонницей, – но решили, что здесь могут быть жертвы: с этакой высоты будут срываться и разбиваться. Поэтому сначала тремя тракторами С-100 в несколько заходов сорвали шпиль с крестом. А затем уже, осенью 1955-го, церковь взорвали.

Александр Петрович, в то время студент гидротехникума, описывает, как вздрогнула от взрыва церковь, как окуталась розовым туманом кирпичной пыли – и судорожно осела.

- Мы все сидели на горе – смотрели, как взрывают, – добавила Нина Петровна Савкина.

- И конец Ставрополю пришел, – поставил точку Назаров.

Сонина отыскал и свел с «Наследием» краевед Степан Федорович Солдатов. Думал почерпнуть у него воспоминания для своей книги о Ставрополе, а наткнулся на клад. Разве не клад – последний из колоколов? Да и сам спаситель, если его разговорить, сущий кладезь: все-таки, жизнь прожита...

До того, как приобрел колокол, в городе жил он совсем недолго. Сонины из пензенских: уже при советской власти многодетная семья вместе с лошадью и коровой сбежала в наши края от малоземелья. Остановились в Васильевке, терпеливо ждали своей очереди на землю. В 1929-ом вступили (попробуй-ка не вступи!) в артель «Кустпром»: гнали смолу из сосновых пеньков, чтоб колеса смазывать, и уголь жгли для кузниц – звонкий, как чугун. Потом отца заставили отдать в артель лошадь и 18 пудов проса в придачу, с урожая же вернули 10. «Ну, это здесь не жизня будет», – решил отец, и ночью, заколотив дом и прихватив корову, удрали все девятеро на бывший кордон графа Орлова-Давыдова (где-то напротив бывшего магазина «Богатырь» на улице Баныкина), ставший при Советах кордоном лесхоза Кунеевского. Отец стал жечь тот же уголь да смолу гнать для лесхоза, а вар из смолы менять у красноармейцев на б/у сапоги и гимнастерки. Мишка, едва подрос, пошел учеником пчеловода: был здесь когда-то пчельник от самарского завода № 17.

Дом в Ставрополе купили как раз в 1930-ом, когда крушили колокола.

Спрашивается: что побудило Цыгана, как звали Сонина в детстве («черненький был»), прихватить эту штуковину из груды «металлолома»? Разумеется, не высшие идеалы. Так, мальчишеская шалость – ему в ту пору было пятнадцать, отроком был.

- Иду, смотрю – колокольчик маленький, взял его и ушел. Детство оно и есть детство. Раньше ведь, когда свадьба – колокольчики вешали. Думаю, кому-нибудь нужно будет, а колокола и нету – вот и берег. Для этого и пометил на колоколе: «М. Сонин», – объяснил Михаил Федорович.

Случись такое не в тридцатом, а немного позже, в разгар посадок «за колоски» и прочее "вредительство" – как пить дать, сочли бы его за этот колокольчик «врагом народа». Скажем, за срыв индустриализации (даже несмотря на то, что остальную колокольную бронзу пустили рыбам на корм). А в тридцатом сошло с рук. 

Правда, на свадьбу колокольчик попросили только однажды. А берег его Сонин 66 лет (а может, наоборот, колокол хозяина берег – кто знает?). И в 1933-ем, когда парткомы состязались, кто быстрей проведет посевную, и голод собрал свой богатый «урожай» по всему уезду. И в войну, которая тоже изрядно выкосила ставропольчан...

До войны Михаил Федорович был первым начальником городского ОСВОДа. Сам освоил науку спасения на водах и воспитал целую команду водолазов. На фронт их всех взяли в один день. Сонин сперва попал на Онежское озеро: держали оборону с финнами от Кольского полуострова до столицы Карелии. В 1943 году 31-му отдельному батальону морской пехоты, в котором он воевал, пришлось десантироваться на Петрозаводск. «Кто плавать не умеет, на дно пошел». Сонин умел и плавать, и бить супостата, за что и получил Красную Звезду. Затем освобождал Норвегию. Освободили – перебросили в Польшу. Потом... в Америку: получать ледоколы, построенные союзниками по советским чертежам. «Потому что флоты у нас разбитые были, а с Японией война вот-вот начнется». Сонин шел боцманом на вооруженном до зубов «Адмирале Макарове»: «По Северному морскому пути вели "транспорта" с продуктами – высосались за войну-то». День Победы отметил в Совгавани салютом из пушек. А уже во Владивостоке встретил свой 31-й батальон, переброшенный для войны с японцами.

Демобилизовался Михаил Сонин в 1946-ом. ОСВОД к тому времени ликвидировали, и пошел он в своей морской форме «искать счастья». Счастье ждало его на правом берегу Волги, в Отважном, ставшем уже в наши дни Жигулевском, – в лице треста «Ставропольнефть». В Жигулях открыли месторождение девонской нефти, и Сонину поручили отвести под буровые лес, отчужденный от заповедника. Предложили набрать лесников и самому рзрешили строиться. Он и колокольчик туда взял. В 1947-ом под охраной пригнали немцев – они и вырубили несколько кварталов леса. А кордон, обжитый Сониным, положил начало поселку нефтяников – Солнечной Поляне.

Так она называется уже полвека, даже больше. А между прочим, могла она быть и Сониной. Как назвать новое поселение, решали за пивом с трестовским начальством. «Поляна» пришла на ум сразу: где пять полян (Липовая, Барбашина, Крестовая, Бахиловская, Фрунзе), там и шесть. Тут-то кто-то и предложил назвать поляну Сониной, в честь основоположника. Но сошлись на Солнечной, тоже вроде не обидно. Зато, когда поселок отстроился и пришла пора давать имена улицам, уважил архитектор Михаила Федоровича – появилась в Солнечной Поляне Ставропольская улица. Она и сейчас там…

К слову, мало кто из тольяттинских, жигулевских, самарских и прочих владельцев дач в Солнечной Поляне знает, кто является основателем этого чудного места. Сам Сонин – до последних дней (а умер он за девяносто и, что называется, на своих ногах) не трубил во всеуслышанье о своей роли в истории. А мог бы, поскольку имеет полное право: не каждый может похвастаться тем, что является основателем целого поселения...

А потом и колокол потребовался. Отдал его Сонин местной школе – «звонить для перемены». Так и звонил ставропольский колокол для местной мелюзги, пока не добралась до школы цивилизация в виде электричества – все-таки ГЭС построили. Правда, то ли от усердия, то ли от разгильдяйства, потерял некогда цельный колокол язычок, пришлось взамен привязывать гайку.

Нависла было над реликвией и другая опасность: чуть не эмигрировала она. Друг сына Сонина – из немцев Поволжья, сосланных в войну в жигулевские дебри – собрался уезжать в Германию. Так уж хотел подарить ему старик «серебряную» вещицу, да тот не взял: «Слышал, на границе все советское отбирают…»

И слава Богу, что не взял. Верно, видать, говорят: где родился, там и пригодился. И Сонин даже рад, что колокол в итоге перекочевал с чердака его солнечно-полянского дома в тольяттинский музей: «Он же ставропольский».

Надо сказать, сбереженный колокол Троицкого собора – не единственная реликвия, переданная Сониным тольяттинскому музею. Однажды подарил двухметровый бивень мамонта. «Около своего дома на обвале берега нашел. На чердаке хранил. Привез в музей: "Вот вам мамонтов зуб"». И все удивлялся: А ведь мамонтов сейчас на Севере разрывают. Вот такая штуковина... Значит, земной шар повернулся...»

И китель обещанный передал, со всеми орденами и медалями. И вечный календарь с изображением «Адмирала Макарова», подаренный капитаном ледокола «Красин», где боцманом служил сын Михаила Федоровича. В музее же теперь хранятся фотографии ставропольских ребят, которых Сонин учил до войны водолазному делу. Тоже ведь история... Только вот в Ставрополь из водолазов с войны вернулись двое – Сонин и Борис Мишушин, с которым дружили до самой его смерти.

- Жил он в Кунеевке. Работал водолазом на строительстве гидростанции. А когда Комзин построил плотину, взял Бориса с собой в Арабию, на реку Нил.

Словом, строить Асуанскую ГЭС в Египте. Рассказы друга об «Арабии» в свое время потрясли Сонина до глубины души. И до конца жизни он не мог уяснить, как, например, при раскопках на строительстве Асуанской плотины на 6-метровой глубине могли оказаться колпаки от электрических лампочек? Или громадная чугунная плита, площадью 10х10 метров и в полметра толщиной, которую даже поднять не смогли – пришлось взорвать.

- Где такую печку найти, чтобы ее вылить? Это же уму непостижимо, – восклицал Сонин. – А пирамиды! Камень монолитный, обтесанный, отшлифованный, как вот этот шкаф, – откуда его приволокли, если рядом гор нет? Значит, была у древних какая-то техника, развитая лучше, чем сейчас... А когда уже в наши дни пирамиды из зоны затопления надо было вывезти на возвышенное место – как реликвию, как памятник, – их пришлось разрезать, а у нас такой техники не было. Германия и Америка разрезали их на четыре равных части, а потом уже Советский Союз вывез эти части на возвышенное место и на крепкий цемент посадил, как они и были... А мы что сделали? На Рыбинском водохранилище, я сам видел, церкви из воды выступают – и кресты, и купола стоят залитые. Разбивали их – не разбили, так и оставили. А у нас вот, в Ставрополе, сломали, взорвали...

И никакого пафоса, никакого осуждения в голосе. Правда, по голосу чувствовалось: старика, жившего в этой стране дольше многих из нас, советские «чудеса» потрясли куда меньше древнеегипетских.

По всему видно было: по-христиански жил дед, хоть и говорил, что в Бога не верует. В Васильевке еще «в церкву» ходил, а в Ставрополе уже нет. И от Библии, предложенной при передаче «Макарова» американцами, отказался наотрез (некоторые взяли, а он английского не знал).

- Но вера какая-то должна быть, – рассуждал Михаил Федорович. И вспоминал, как прежде чем везти колокольчик в музей, решил дописать на нем: «1930 год». Только ударил молоточком по зубильцу – лампочка над головой перегорела, да так, что осколки стекла врассыпную. – Вот как объяснить?

Не знаю. Знаю только, что он спас и сохранил. И что не разверзлась земля под теми, кто приговорил к смерти колокола.