Чапанное восстание помню, как же. У меня как пять пальцев на руке, чапанка эта. Отец у меня был на этом фронте, а фронт основной была Фёдоровка. Я туда к нему ездил чуть не каждый день...

В это время все ставропольские кузни (а их было на Сенной площади штук десять кряду) были мобилизованы и делали пики – оружие для чапанки. А молодежь, и меня в том числе, снаряжали на остров рубить молокитник, черенья. Потом эти пики возили в Фёдоровку. Из сёл гнали пополнение: верхами, с вилами, с собаками гончими. Чапаны домотканные, шапки самотканные… В самом Ставрополе мобилизация шла и днем, и ночью. Звон колокольный стоит, староста идет с палкой и выгоняет всех мужиков в ограду. Ограда была большая, каменная, и между столбов металлические пики. Согнали мужиков, а там все главари и богатенькие, всей своей династией, верхами и с винтовками. Лошадь к лошади, и не перепрыгнешь: или пулю в лоб, или еще что-нибудь.

Смотрю, встает на трибуну мой учитель по русскому языку Земфиров – уже прапорщик. Рядом другой учитель, по пению, Лукьянов – и тоже прапорщик. Прочитали народу мораль: мол, мы идем спасать отечество от коммунистов. И сразу команда: мужиков в одну сторону, баб и ребятишек – в другую. Рассортировали мужиков в кучу и лесом погнали в Фёдоровку.

День прошел, мать говорит: «Ну что ж, поезжай к отцу». Беру корзинку большую возовую, кладу туда солому, из еды кое-что. Половину дач проехал – заслон, стоят с пиками: пыряют, толкают, все проверяют. Водяная мельница, Кунеевка, озеро Лещово, Зелёновка, и так до самой Фёдоровки – кругом заслоны. Гляжу, мужики строят оборону – бороны зубьями кверху, натягивают проволочные заграждения. В фёдоровской церкви сидят наблюдатели: оттуда Моркваши видать хорошо, луга просматриваются. Смотрю, трое идут: реалист Трофимов, они дачи свои имели, сыновья мельника Коновалова и купца Шагарова – все в зеленой форме, с кортиками. Отец говорит: «Видишь, какая у нас охрана». А мимо мчится пьяный в доску, на тройке лошадей комиссар Долинин. Да они все пьяные и все на лошадях.

Так раз пять ездил туда. А однажды мать наказала подмести лари и свозить на коноваловскую мельницу. Запряг, приехал – гляжу, со стороны Фёдоровки мужики бегут лесом врассыпную. Приезжаю – мать: «Тихонько, отец на печке, мохрами зарылся». А в это время из-за земской больницы (мы на краю жили, на Лузановской) появился летучий отряд – красные. Так и прятались мужики…

Здешняя ЧК тоже была хороша, нечего сказать. Чекисты – они с разных сторон прибывшие, чужаки все. Как вот эти вот, как они... бомжи.

Это вот недавно совсем было в моем доме: вышел я по какому-то делу, возвращаюсь на кухню, смотрю – сидит: спина – вот, космы – вот. Сидит и кладёт мой кофе в чашку: пять ложек, одну за другой. И лезет к чайнику, потом к сахару. Я ему говорю: «Слушай, как бы тебе худо не было – заболеешь, диабетчиком станешь»...

Так вот и эти. В ту пору таких бомжей (ну, может, по-другому тогда называли) было много. У ставропольцев было много недовольства ими. Где это видано: прямо из Дудкинского дома, из камеры, в одном нательном белье, босиком, сами пьяные, – ведут на Черный мыс. Раз тебе в выстрел спину, а вода быстрая, тащит: до свиданья, до свиданья. И контрольный выстрел.

Вот в это время один наш ставропольский, Ишевский, и убёг. За чапанку их хотели всех порешить, как организаторов, – всю семью (о судьбе его отца и брата я писал раньше – см. также "Борковская самоволка". – С.М.). Отца в прорубь, брата – в прорубь, а он взял и преждевременно бросился под обрыв, в сугроб. Они, пьяненькие, и не заметили.

Слушайте дальше, ведь интересный случай. Он удостоверился, что все ушли, встал и по снегу, босиком, прямо в нательном белье дал драпу на Жигули. Мимо Лепёшки держит путь в Берёзовку – представляете себе? В Берёзовке его хорошие, близкие знакомые были. Так он не кинулся в квартиру, а пробрался на задний двор – и в горячий навоз. Как бур залез, рассказывали. А как рассвело, выбрался. Короче говоря, полторы недели его там держали, восстановили, обули-одели, привели в порядок, снарядили, и куда он поехал?.. В Австрию. Оказывается, в первую Германскую войну он попал в плен, жил там в сельском хозяйстве и чуть не организовал семью. Вот и рванул по этому адресу. И добрался. Там и остался. Человек рассказывал, который его приютил.

Отец у меня помер в 1921 году. Нет, не от голода, хотя голод был неимовернейший. Отравился грибами в Ярославе, куда завербовался подзаработать. Помню, в дорогу ему закололи телка, мать мясо высушила, и они с сестрой погрузились в баржу и уехали. А до того жили на берегу воложки месяц, чтоб не пропустить пароход, и я каждое утро ездил, возил им завтрак, а оттуда – «хлеб»…

А голод тот был страшный, абсолютно страшный. Пошло убийство, воровство день и ночь, спекуляция. Что начали грабить? Лошадь, корову, телегу ведь не съешь. Сразу организовались комитеты бедноты, и я был в комбеде. Как ввели самоохрану, все прекратилось. Людоедства в Ставрополе не было. В Самаре – было. Может, и я ел... А вот так. Идете вы Ленинградской улицей, а вдоль домов решетки подвальные. Так дело дошло до того: вы только на решетку встали, она открылась, и вас нет – тут же ушли на обработку, а к вечеру на котлеты, на рынок. Боялись этого сильно. Я в голодный год несколько раз ездил в Самару. Едешь Волгой – то рука торчит, то нога, то сам вот по сих пор. А на постоялом дворе трупы лежат рогожками закрытые: на них льет – и никому ничего не надо. Страшно. Очень многие не перенесли тот голод.

Я пережил голод только трудом. Вот вы меня не спросили – какой же я «хлеб» возил с пристани? А тополиные листья опавшие граблями соберем, мать их на протвенях насушит, истолчет, ситом просеет – вот и «хлеб». Все мы собирали этот «хлеб». Случались и заработки. К счастью, какая-то московская организация нанимала делать клепку из дерева, платила мукой. Платок мучки за день – и то счастье: ведь были случаи, люди дубовую кору ели.

В горы шли за «хлебом» из деревни. Там много берёзы, сережки собирали. А сережки – это хорошая вещь, можно на ней прожить. Это не дубовая кора... Покуда собирают, обратно, дай Бог, половина вернется – остальные там все померли. Вот и считайте, сколько люда погибло...

Появилась в Ставрополе в это тяжелое время АРА – американская организация помощи. Для детей организовала какао, рисовую кашу и белый хлеб. Кормила столько, сколько ребенок скушает. А у нас с матерью детей нет. Но был порядок такой: каждый содержатель лошади, чьи дети ходят туда, обязан привезти дрова для этой столовой – за это его напоят, накормят. У соседа дети, я еду с ним, везу дров, чтобы там какао попить, каши, хлеба поесть. Да еще кусочек домой захватишь. Вот этим я занимался частенько. А ближе к весне 1922-го вдруг из бегов явился в Ставрополь один из сыновей купца Моржова. Стал начальником столовой. Меня признал, пригласил воду возить с воложки на лошади. Говорю: «Я с удовольствием, с успехом навожу тебе воды, сколько нужно, только ты меня напои-накорми, и чтоб я мать мог прокормить». А мать с сестрой, пока я воду возил, таскали с воложки коромыслом.

Вот такая жизнь была. У всех по-разному. У богатеньких немножко получше, а беднота...

В партию меня палкой загнали. В 1931 году. Женщина-делегатка у нас была ленинградская, по городу пользовалась большим авторитетом. Фамилия её Соколова. Семья большая была у нее – три девки и парень. Жила честно, нечего сказать. Тридцать человек она нас сразу завербовала: на всех заявление написала, рекомендации и кандидатские билеты прямо в бригаду привезла. Без всякого собрания. Это в 1931 году было...

До этого я был бригадиром колхоза «Новый путь» в Ставрополе. Дали ему большое задание – лес вывозить. И пошел я бригадиром на лесовывозку. Собрал всех лесовозов, развил эту организацию, и зажили – в старое время так не жили. Всей нашей ударной бригаде по билету выдали в магазин специальный: хошь валенки, хошь шубу, чего хошь, бери пожалуйста. И деньги платили – не то что в колхозе.

И вот вам пожалуйста: меня, как организатора, опять забирают в колхоз. Попал я в Борковку председателем. Там сидел секретарем парторганизации всей «Прибалтики», включавшей Борковку, Никольское, Ягодное и Хрящовку, Бенкин (Самуил Иосифович Бенкин, отец известного тольяттинского хирурга В. С. Бенкина. Репрессирован, расстрелян в январе 1938 года. – С.М.). Вообще, там секретарей много было, как перчатки их меняли. И это была политика партии: и председателей держать нельзя долго, и секретарей – могут быть всякие сговоры или еще чего. Я могу тебе их назвать целую плеяду…

И вот, попал я в Борковку. Представляете, как мужики встретили? Один, Михаил Голосов, родной брат генерала, аж с матом выразился: «Какой он председатель колхоза – он же лесовоз, так-перетак». А я же и сам отнекивался, мне в тысячу раз спокойнее было в лесу работать...

Ну ладно, пошутили, утвердили, пошли по хозяйствам. В конюшню заходим – половина лошадей висит на веревках, ноги не ходят, не кормят. На сеннице мертвые лежат. Ой, плакал я до невозможности. Но что делать – вооружились, взялись. Прошло немного времени – приезжает второй секретарь райкома, сидим около конюшни на камне, ведем разговор. (А в райкоме тоже секретари разные были: и человечные, и бесчеловечные. Этот человечный был, я с ним и говорил по душам.) Предлагает он мне остаться в этом селе секретарем парторганизации. Я говорю: «Вот видите камень? Сейчас на шею привяжу – и в это болото». А на другой день присылают меня в район и ставят заведовать бюро жалоб районной контрольной парткомиссии. А в начале 1933-го – постановление: верхушку райкома, райисполкома распустили, посадили всех. (Мы, когда все это случилось, втроем собрались, пешком подались в Жигули – затаились, значит…) Кадры стали менять: директора маслопрома ставят на совет, директора дома учителя Васю (фамилию забыл, тихий такой) – на партию, а меня опять бросают на колхоз, в Жигули.

Ну и пошла работа своим чередом. МТС тогда не обслуживал – в Заволжье не было тракторов. У меня было 180 лошадей. Запряг на весну 180 плугов: развернулась работенка, пошло дело...

Весна 1933-го голодного года. Я в тот год у себя в Жигулях начал сеять 7 апреля, потому что время подошло. А на левом берегу 26 марта начали сеять. Рано посеяли – и вот результат. (Итог объявленному большевиками «соцсоревнованию» за опережающие темпы сева подвела природа: заморозки убили посевы. – С.М.) И вот в тот год я у себя в Жигулях с хлебом справлялся, хлеб выполнял, и люди были у меня с хлебом – мы там как-то голода не ощущали. Поговаривали, что здесь голодают, а я все говорил: «Да что голодный год? Вот 1921-й – действительно голодный год»... Ведь это же не голодный год, когда в амбарах хлеб лежал, а партия-то молчала. В городе выстроен был специальный земский амбар – такой амбар, который мог кормить два города Ставрополя. Страховой хлеб ссыпали и понемножку народу давали. Почему не вдоволь? Это другое дело. Тут командиров много, в основном от коммунистической партии. На тройках с бубенцами разъезжали пьяненькими, наганами махали... А вот в 1921 году все уголки пустые были, даже соломки не было. Как у хозяина, так и у купцов. Потому что засуха, неурожай...

В колхозе тяжело было. Копейки нет у вас – на что вы живете? Вот баба берет, насыпает проса в карман – ты видишь, но молчишь. Ребятишек-то надо кормить. Ни копейки денег не давали. Страху подобно…

А по осени меня опять забирают на работу в райком, управделами. Вот тут я насмотрелся на всю партию, на все порядки, на все правила и неправила. Неправды хватало столько, что...

Это счастье, что такой секретарь нашелся. Бенкин ничего мужик был, он как-то справедливо подходил... А из секретарей обкома честней всех были Орлов и Мурысев. А другие загребали хлеб с колхозов: каждому бы только получить звезду себе – и смотаться на Москву. Все метлой подметали, ничего колхозникам не оставляли. Когда помогать – нет: вы кооперативные, дотаций от государства не положено. А как брать, так считает всех подряд. Колхозники были не люди – казенные, арапские рабы. Что хотели, то и делали с ними...

Калинин вот приезжал в Борковку (8 июля 1936 года. – С.М.), все спрашивал: почему всё подчистую сдаете?.. Ну, как не знал – всё он знал прекрасно! Приехал он на пароходе «Иосиф Сталин». По этому случаю в Ставрополе у каждого кустика стоял милиционер в белой форме, в белых перчатках. А он высадился – и мимо кладбища, через бритовский кордон, через лес (его называли Курган) поехал прямо в Борковку. Знаете, почему? В Борковке у него был задушевный товарищ, после ссылки – они с ним сидели пять лет в Сибири. Звали его Гришка, он был хороший бондарь, но пил страшно. 

Я тогда был председателем колхоза. Народу в Борковку явилось со всей округи, из Никольского, Подстёпок – улица забита целиком. Как обычно, приехали вперёд с погонами, проверили все. Подъехал Калинин на машине, слез, в кепочке, вышитой рубашке, сел в уголок стола, нога на ногу. Тут ведущий объявляет: «Кто желает с Михаилом Иванычем поговорить?». Первой вышла Лукерья-мордовка, моя колхозница, муж у нее овчарь. «Так и так, Михаил Иванович, я до вашей милости. Вот мы с мужем в колхозе много лет, имеем каждый по столько-то трудодней-палочек – и ни одна палочка по сей день ни копейкой не оплачена. Говорят, в колхозе денег нет». – «Как нет? – спрашивает всесоюзный староста. – А хлеб-то вы сдаете?» – «Да. Нам внушают в колхозе, что есть три заповеди: сдай хлеб государству – раз, засыпь семена – два, фураж скоту – три. А себе ничего не остаётся». – «А почему?...» И так далее.

Только Лукерью отвели, подходит Гришка. Тут Михал Иваныч и пиджак с себя бросил. Обнялись, поцеловались. Спрашивает: «Ну как, Григорий Иваныч, дела-то?». Ну, тот тыры-пыры-нашатыры, что он про свои дела-то скажет: у него ничего, он каждый день пьяный. «Ты колхозник или нет?». Тому деваться некуда. «Нет», – говорит. «Как нет?! Как?!! Это за что нас с тобой пороли в Сибири?!» – и давай его чехвостить.

А до этого легенда ходила по Борковке, от самого Гришки: мол, что скажет Михаил Иванович – все будет сделано. Издевался над народом: «Вы больно ко мне не придирайтесь, ведь я только Михал Иванычу шепну – и вас поминай как звали». Понятно, что тут народ-то сразу задышал: «Что, Гришка, нахвалился. А то Михал Иваныч, Михал Иваныч!»

После этого другие подходили. Один подстёпкинский старичок чуть ли не в одночасье похоронил всех детей, внучат много осталось. Рассказал об этом Калинину: мол, подскажите что делать? Так тот ему большую помощь дал – целый воз муки. И Лукерье два мешка привезли...

К слову, пока я работал в Борковке, у меня в Ставрополе баню спёрли с огорода, крыльцо изломали. Пила дедушкина маховая на подлавке (на чердак. – С.М.) под стропилой была заткнута – и ее стащили. Нашлась кому-то нужда...

Я и Сталина видел. В Москве, в 1936 году, на первом съезде колхозников. Вышел со своим акцентом: «Вы знаете, для чего мы вас собрали? Про сельское хозяйство...» А ведь он его угробил. Я уж больно обиделся на Сталина – так обиделся, сил у меня не хватило. За закон «семь восьмых» («закон о колосках» от 7 августа 1932 года. – С.М.): все, которые по убранному полю собрали колосья, до 1,5 кг, – давать 12 лет. Что это такое? Это что – дисциплина? Одни слезы. Их ведут в тюрьму, а ребятишки держатся за подол, плачут…

Я и за Хрущевым наблюдал – как он пьет. Я прожил свою жизнь – понятия не имел выпивать стаканом. Я всегда пил маленькой посудой. А Хрущев – тот стаканами. Я наблюдал: здесь, в "Белокаменной". Я работал в промкомбинате, делали мебель. И вот поручили организовывать там гостиницу для встречи Хрущева. Я отказываться: не сделаю я, потому что люди-то неспособны сделать красиво – я только осмею себя, и больше ничего. Говорит: «Я тебе дам пригласительный билет на встречу». И вот я согласился, дал человека, и человек там все обделал, и он мне тысячу раз спасибо говорил. И поэтому вот у меня встреча и с Хрущевым-то была. 

Я его гололобым зову – ему бы ни дна, ни крыши. Я его ругаю – он хотел всех нас, особенно сельских, сделать рабами. Почему? У него было основание неправильное. Считаю, Ленин бы этого дела не позволил, был бы жив, а Сталин позволил. Как вот позволил Хрущев сделать Тольятти и отдать весь Крым – нашелся голова! Да его растащить надо было на куски. Так и на селе... Если б не село, то вообще не было бы ничего. От села вся жизнь идет. Так Хрущев приказал, чтобы содержал каждый колхозник коровенку и свой личный огород – а на поле под картошку 15 соток не давать, иначе он будет заниматься той картошкой, а уделять внимание колхозному добру – не будет. Вот у него мнение-то какое было…

Эх, как хорошо было бы: сеял крестьянин при царе свои пять десятин, да пускай бы и сеял дальше. Как бы жили – не надо никакой Америки! Была бы Россия непобедимая. А сейчас у нас смутное время. Сто лет надо для того, чтоб Россия зажила, и зажила как положено. Сто лет с сегодняшнего дня...