Как всё-таки летит время! Тридцать лет – много это или мало? По сравнению с вечностью…

В этом году своё 30-летие отмечает Институт экологии Волжского бассейна РАН, созданный в 1983 году в Тольятти на базе Куйбышевской биостанции академического же Института биологии внутренних вод. Уже не было в живых легендарных Ивана Дмитриевича и Ивана Васильевича  - Папанина и Комзина, благодаря которым, как говорят в народе, форпост науки был возведён именно в нашем городе (были и другие варианты). А сегодня нет уже и многих патриархов, с которыми я, в середине восьмидесятых молодой специалист, начинал писать свою трудовую биографию «на стыке» прославленной уже биостанции и нарождающегося самостоятельного института. А теперь вот хочется вспомнить кое-кого из тех, чьи имена вписаны не только в историю этого удивительного места – они уже давно в истории мировой науки. 

С Кирпиченко я встретился за две недели до его 95-летия, которое отметили в Институте экологии Волжского бассейна РАН. Поздравить юбиляра специально приехал профессор из Германии. А через три месяца Михаила Яковлевича не стало…

Я не знал, каким он был в быту и в «общежитии». Если честно, меня это даже не интересовало. При любых обстоятельствах гораздо важнее содержание людей, проживших столь продуктивную жизнь, нежели форма. Важен их «сухой остаток». Тем более что и быт, и общежитие применительно к Кирпиченко были понятиями очень даже условными.

О себе он рассказывал охотно и подробно. Может, ещё и потому, что вниманием его баловали нечасто. Другой бы замкнулся, слова не вытянешь, только рукой бы махнул. И по праву – так жестоко прикусил его «век-волкодав», нескончаемый для кого-то, а наше поколение зацепивший уже в состоянии дряхлости и беззубости: всё самое тягостное, весь его крутой норов обрушился на плечи таких, как этот дед. Мог бы хранить молчание. А он словно вырвался из заточения малюсенькой однокомнатной хрущёвки, забитой старыми вещами и книгами («За всю мою работу, за все мои труды я получил вот эту конуру, которую считают как "комфортабельную квартиру"», – пожаловался Кирпиченко в конце разговора), – и говорил, говорил. Единственная заминка – слуховой аппарат, который время от времени давал сбой…

Родился в 1902 году в украинском селе Бовкун Киевской губернии в бедной семье. Рано осиротел: отец умер, а мать вышла замуж в дальнее село, оставив троих детей на воспитание дедушки и бабушки. Михаил пробивался сам, своими руками зарабатывая на хлеб и учёбу. В 15 лет, догнав сверстников по немецкому, французскому языкам и латыни, стал гимназистом в уездном городе. Каждый божий день – 10 километров от родного села и обратно.

Буквально на глазах классическая гимназия превратилась сначала в реальное училище, затем в «трудовую школу второй ступени». Как-никак, шел 1917-й.

- Февральская революция кончилась очень скоро. Настала так называемая пролетарская революция, по-моему, просто переворот, в самом грубом смысле слова. Я не признаю, что это была революция «народная»: я сам из народа, из бедняков, но я этого не чувствовал. А февральская революция была действительно народная... Тем не менее, тогда я с радостью встретил октябрьские события, поскольку батракам были всякие поощрения...

Главное «поощрение» – возможность учиться бесплатно. И Михаил Кирпиченко пользовался ею, как мог. В 1924-м окончил высшие педагогические курсы в Белой Церкви, в 1930-м – Киевский институт народного образования. Тут же был зачислен в аспирантуру при АН Украины, в лабораторию выдающегося биолога Ивана Шмальгаузена, по книгам которого мы учили эволюционную биологию и генетику. (На рабочем столе Кирпиченко всегда лежала с закладками одна из самых значительных работ академика – «Кибернетические вопросы биологии», вещь, без которой действительно немыслимо современное естествознание). А через год молодой аспирант увлекся гидробиологией. Увлекающийся, как оказалось, был парень.

- Я извинился перед Иваном Ивановичем. Он не сильно возражал сначала, только предупреждал, что нужно на чём-то остановиться. Я, например, пел, у меня был хороший тенор, учился у профессора Киевской консерватории Муравьевой. Поэтому возникла еще одна профессия, которая вышибала науку «из своего седла», и к моменту аспирантуры я стоял перед выбором: стать биологом или певцом. Кроме того, занимался математикой и ещё целым рядом наук. Даже в мединститут поступил, но проучился три года – и пришлось уйти, поскольку Наркомпрос наложил запрет на обучение в двух вузах сразу. Словом, у меня был букет очень интересных занятий, и я сам терялся, на чём же в итоге остановиться…

Гидробиология манила не только романтикой экспедиций – Кирпиченко привлекала возможность практического применения исследований, вплоть до «государственного масштаба». В то время ученые занялись продуктивностью водоёмов, и он вошел в их ряды. Уже в 1933 году была опубликована его работа, как писали авторитетные рецензенты, «значительно опередившая своё время». А к началу войны он подготовил диссертацию, в которой было всё, за что его уже признали в научном мире. В том числе, оригинальная методика учета численности донного населения и первая в мире формула расчёта продукции.

Защититься не дала война. Оккупация застала учёного в Киеве. Еще свежие немцы наступали так стремительно, что русские в плен попадали целыми армиями: войско генерала Власова пленили именно там, под Киевом. И что уж тут говорить о сотнях учёных Академии наук Украины, до них ли?

- Я должен был работать в том же самом институте и у немцев. Шефом немцы назначили профессора Мансфельда. Он был такой... нефашиствующий человек. Биолог, он знал меня по литературе, что-то прочитал уже в Киеве, и сразу начал помогать мне в работе, давал возможность вести исследования. А когда советская армия подошла к Киеву, нас всех забрали и отправили в так называемый интеллигенц-концлагерь возле Познани, где были главным образом научные работники. Там я пробыл полтора года. Причем, не был оторван от семьи: в том же лагере находились жена и ребенок, девочке был всего годик…

Предложение немецкого профессора поехать дальше, чтобы заняться наукой в американской зоне, где-нибудь на границе между Германией и Швейцарией, Кирпиченко принял за провокацию. И категорически отказался, невзирая на просьбы жены: «Сказал, что не могу: в конце концов, я же человек советский, и уходить от своего народа не намерен».

Что последовало за этим, можно догадаться: 58 статья, пункты 1 и 3 (по украинскому УК) за «измену родине и сотрудничество с немцами» и «всего-то» семь лет лагерей. Сначала был Молотовск, который теперь Северодвинск, затем трасса Тайшет-Лена. А потом подоспел чекистский «додаток»: вечное поселение в Северном Казахстане. Лесоповал...

- Это ничем не отличалось от немецкого лагеря, даже наоборот. Там и собаки были, и страшный изнурительный труд, – но немцы всё-таки нас, доходяг, кормили... Конечно, в лагере у немцев курорта не было, но жизнь была не такая ужасная, как в нашем ГУЛАГе. У немцев я сидел и знал, что вот кончится война, нас освободят – и мы будем людьми. А в нашем лагере… Знаете, иногда было так тяжело. Сидишь на лесоповале в обеденный перерыв, а из-под куста выглядывает бурундучок. К нему подходишь – он в норку. И думаешь: «Господи, почему я не бурундук». Я завидовал этому животному…

Вечность ссылки прервал Указ о реабилитации от 17 сентября 1955-го. Лагерный опер объявил Кирпиченко, что тот мучился не по назначению, а теперь он человек свободный и имеет все права. «Так я получил удовольствие быть свободным человеком»...

Но возвращаться «на свободу» было не к кому: буквально за день до освобождения в автокатастрофе погибла дочка, которую он последние девять лет мог изредка видеть только на фотографии. Да и некуда, поскольку обратно в украинскую Академию наук его не взяли: клеймо...

 В Тольятти Кирпиченко прожил сорок лет – с 1957 года, со дня основания местной биостанции Института биологии внутренних вод, расположенного в пос. Борок Ярославской области. И борковский институт, и его тольяттинская биостанция, превратившаяся в начале 1980-х в Институт экологии Волжского бассейна – всё это детища известного полярника Ивана Дмитриевича Папанина, посвятившего вторую половину своей жизни организации науки.

Папанин взял Кирпиченко по рекомендации известного биолога Ф. Мордухай-Болтовского. И вскоре нашел «меченому» ученому дело, как он сам говорил, «не только экономической, но и политической важности» – с прозрачным намёком на новый срок, если не справится. Дело, в общем-то, известное: борьба с извечным врагом гидросооружений – заселившим водоёмы всех континентов двустворчатым моллюском дрейссеной, с засилием которой мир до того пытался справиться, как мог. Немцы, например, травили водоемы медным купоросам, убивая вместе с дрейссеной всё живое, а англичане каждую неделю их хлорировали, не скупясь на затраты. Кто-то чуть ли не каждый год менял водопроводные трубы, заселяемые моллюском. Но он был неистребим.

Политически важным дело было ещё и потому, что всё шло к пуску крупнейшей на тот момент в мире ГЭС – Куйбышевской. Построить такую махину и отдать победные турбины «на растерзание» какому-то космополиту было никак нельзя!

Через два года работы Кирпиченко предложил метод борьбы с «обрастаниями» моллюска, которым сегодня пользуется весь мир. Секрет, в общем-то, прост. Животное, которое опасно только для гидростанций и водопроводов, не надо изводить напрочь: оно полезно и продуктивно, это хороший фильтратор воды и корм для рыбы и сельхозживотных, а значит, его надо размножать и пользоваться его благами. А вот там, где оно действительно вредит, достаточно раз в год прервать его жизненный цикл. Например, в момент размножения дрейссены осушить трубы или пропустить через турбины горячую или ту же хлорированную воду.

Просто, как и всё гениальное. И главное, эффективно. Инструкция по умерщвлению дрейссены была разослана по всем гидроэлектростанциям, которые за считанные годы «выросли» на Волге, на Дону, на сибирских реках. Естественно, не от имени создателя методики Михаила Кирпиченко, а от имени биостанции. И открытие, получилось, тоже принадлежит вроде как не ему. А когда иностранцы просили лично Михаила Яковлевича выслать оттиски работ по дрейссене, он прежде отсылал их «наверх» – не нарываться же ещё на 10 лет срока!

До конца дней ученому (в «арсенале» которого не только уникальная формула расчета продукции водоемов и победа над дрейссеной – ещё целый ряд научных открытий) было обидно, что за всю эту работу он, по сути, не получил ничего, кроме неприятностей.

Да и о чём вообще речь, если все эти годы он ни секунды не чувствовал себя свободным. Если даже Папанин, относившийся к нему в общем-то неплохо, не забывал указать бывшему зэку «его место». Например, перед защитой кандидатской (которая по всему тянула на докторскую) легендарный «лёд и пламень» мигом остудил молодого профессора МГУ, желающего облегчить Кирпиченко защиту: «Да, я знаю, он человек способный, но упрямый, как бык: не слушается ни профсоюза, ни партийной группы, ни наших распорядков. А кроме всего прочего, у меня в шкафу лежит на него дело: он с немцами якшался»... Если даже после защиты кандидатской наставлял директора-организатора Куйбышевской биостанции Николая Дзюбана: дескать, ты смотри там, не очень-то нажимай на этого контру...

Что имел в виду Папанин под «не нажимай», уже не узнать: ни его, ни Дзюбана давно уж нет в живых. Да и у самого Николая Андреевича, как я узнал из публикации его коллег*, была тайна, которой он вряд ли делился с каждым встречным. Чем-то схожая с историей Кирпиченко. Перспективный ученый-биолог, возглавивший незадолго до Великой Отечественной кафедру зоологии Херсонского педагогического института, Дзюбан почти всю войну провёл в оккупированном городе. Как и наш герой, он не успел эвакуироваться с приходом немцев. И пережил «самый трагический период в жизни: оккупация, голод, обстрелы, страх за детей, ежедневное ожидание ещё более худшего. И всё это стало клеймом на биографии – «были в оккупации». Единственное, видимо, что отличало его от Кирпиченко и сотен тысяч других соотечественников – он избежал советских лагерей. Во всяком случае, в шкафу Папанина дела на Дзюбана не было, нет таких свидетельств. Другим в этом смысле повезло меньше. Как вспоминали ученые Института биологии внутренних вод, где мне приходилось бывать, из поколения рождённых в начале прошлого века мало кто избежал ГУЛАГА. А поводом десятилетиями, уже на свободе, слышать за спиной злобное «фашист» или «контра» была не только оккупация – как, впрочем, и в лагерях (об этом, в частности, вспоминал узник Кунеевлага на строительстве Куйбышевской ГЭС известный композитор Олег Хромушин)…

Кирпиченко, которого «заклеймила» война, пил эту горькую чашу полжизни. И, как сам признавался, жалел, что не воспользовался предложением профессора Мансфельда. И не только потому, что «в Америке бы стал миллионером».

- Знаете, если бы я тогда согласился с предложением Мансфельда, я бы до сих пор был профессором в университете, как многие наши товарищи, которые там остались, – а здесь я абсолютно все потерял. Не зря был лозунг на лагерях: «Оставь надежду всяк сюда входящий»... Понимаете, все эти годы я был человеком второго сорта. По сути, мною распоряжалось КГБ, и это давало Папанину и другим возможность обращаться со мною неблаговидно...

Потеряв в сталинских лагерях зрение и слух, глубокий старик до конца дней работал и строил планы научных исследований. И не понимал, что значит «усталость от жизни».

- Единственное светлое в моей жизни – это то, что я всю жизнь любил науку. И надеялся, что она даст мне избавление. Если бы я был в стране без ГУЛАГов, в стране, хотя бы элементарно снабжающей меня возможностью жить, – я бы дал по крайней мере в десять раз больше того, что я дал...

__________

* Ривьер И.К. Создатель и директор Куйбышевской станции ИБВВ АН СССР, видный гидробиолог и зоогеограф Николай Андреевич Дзюбан (1 августа 1910 – 27 мая 1989)

// Известия самарского научного центра Российской академии наук. Т. 8, № 1. – 2006. – С. 357-358.