Имя тольяттинского художника-диссидента Михаила Зотова в 1990-е годы гремело. Публикации о нем вышли в десятках изданий, от местных до федеральных и зарубежных. Мне посчастливилось общаться с Михаилом Васильевичем с конца восьмидесятых и вплоть до его кончины в декабре 1995 года.

Оттепель его оживила. Сбылась, на­конец, давняя мечта – снова взял в руки кисть. Рисовал как проклятый. Сначала безобидные лубочные сюже­ты, на радость работягам. Но однажды некий идеолог разъяснил: сказки наро­ду не нужны, долг художника – вос­петь современность...

В 60-е Зотов стал работать в реали­стической манере. Только без «соц». Но и новые его работы вызвали пра­ведный гнев идеологов: «Да тебя за одну такую картину расстрелять надо!»

Не расстреляли. Упекли. Точнее, изолировали по печально известной статье 190¹.

...К определению Куйбышевского областного суда от 13 июля 1981 года по делу «антисоветчика» Михаила Зо­това были приложены акты экспертиз. Так, акт художественной экспертизы разъяснял, что обвиняемый Зотов Ми­хаил Васильевич небезопасен: напри­мер, романтический образ Данко он воспринимает и отображает «патологи­чески, извращенно»...

Городским мастерам живописи, по­дмахнувшим это направление в дурдом, доверили оценить только картины со сказочными сюжетами. Полотнами «Куйбышевская ГЭС», «Свобода распята», «Отданный на съедение дисси­дент», «Грязь системы», эскизом памятника «Жертвам коммунизма» и дру­гими «вещественными доказательства­ми» занялась «идеологическая экспер­тиза», которая и подобрала соответ­ствующую статью УК. Но самое доб­рое слово, в лучших традициях той эпохи, было за экспертизой психиатрической: «Психически болен – нуждает­ся в направлении на принудительное лечение».

Сквозь скупые строки этого гуман­ного документа сквозила забота родной партии. Она не оставляла художника и дальше. Уже в психушке, где в одном из спровоцированных столкновений Зо­тов потерял глаз, врачи удивлялись здравомыслию своего пациента. Но по секрету ссылались на звонки «оттуда»: велено держать, и держать в черном теле.

Местные органы КГБ, приняв по­здравления по случаю поимки редкого в этих краях диссидента, сожгли «вещдоки»: девять картин, восемнадцать то­мов романов, стихов, переписки с пра­возащитниками, рукописей в защиту природы... Все, что было создано Зотовым за два десятилетия.

«Сейчас главное для вас не копаться в прежних обидах, а найти место в жизни», – писал Зотову еще до судили­ща Е. Евтушенко. Но если бы тот ду­мал только о своих бедах! Как личное горе воспринимались и расправы над инакомыслящими, и уничтожение Бай­кала, на побережье которого в начале 60-х «за веру» сослали брата, и варвар­ское разрушение Жигулей. Все это вы­лилось на холст и бумагу – и все ис­чезло при обысках у друзей или сгоре­ло в костре инквизиции.

Что-то он сумел восстановить в по­следние годы. И сегодня ему нет необ­ходимости прятать проект памятника «Жертвам коммунизма» под тройным слоем гуаши и краски, явив миру впол­не безобидный сюжет. На видном ме­сте и «Куйбышевская ГЭС» – страшная панорама инкрустированных костя­ми заключенных ребер гидроузла, оскаленного черепа здания станции, ле­гионов сгорбленных зэков, уводимых в небытие. Тогда Зотов не уберег эту картину, спрятав от обысков под по­лотном картины «Хлеб», в которой тоже признали что-то антисоветское.

Собственно, мой интерес к истинной истории Куйбышевской ГЭС и стал по­водом для нашего знакомства и дружбы с М.В. Зотовым. Осенью 1988 года я получил от него в конверте школьную тетрадь, исписанную крупно и неровно, с вклеенными фотокопиями документов. «...Если Вы смогли опу­бликовать (впервые в СССР) слова  правды о Куйбышевской ГЭС, то про­шу Вас, предайте гласности и мои по­казания», – писал Михаил Васильевич.

Но оказалось, что с материалами о давних массовых репрессиях гораздо проще пробиться на страницы газет, чем с рассказом о судьбе одного, но зато конкретного и сегодняшнего дис­сидента. На репрессированного уже в 80-е годы художника принимался толь­ко компромат, подобный фальшивке, опубликованной в тольяттинской газете «За коммунизм» летом 1988-го. Немало времени потребовалось Зотову на то, чтобы доказать: партийный орган лжет. После года оттяжек и проволо­чек он добился наконец решения рай­суда – о том, что... Россия для не­го – не «нелюбимая страна», а карти­ны его не антихудожественны. Впро­чем, и такое заключение, достойное лучших антиутопий, – несомненный ус­пех даже сегодня.

Газеты прорвало уже после решения суда. В 1990 году появляется целый шквал публикаций: собственных воспо­минаний художника и правдивых рас­сказов о его судьбе. Сначала в ме­стной, а потом и в центральной прессе. Зотова реабилитируют, снимают с психучета. Работы выставляют в Самаре и Москве.

В сентябре 1990-го Зотов снова об­ращается в суд. В иске требует, в соо­тветствии с законом, выплатить 200 тысяч за уничтоженные по решению облсуда работы. Деньги намерен от­дать городу для возведения специально­го выставочного зала, где готов постоянно экспонировать более сотни работ. В иске ему, разумеется, отказывают.

...Кто-то не может понять: почему он теперь-то не успокаивается? Ведь «вражеские голоса» и многочисленные публикации в западной прессе давно сделали ему рекламу, и сегодня карти­ны Зотова порываются купить состоя­тельные иностранцы. Но он отказывает. Он хочет другого, немногого: что­бы картины его могли видеть жители родного города, а его судьбу не опре­деляли, как прежде, заплечных дел эксперты.

Большей «смуты», чем этот удиви­тельный человечище, в наш город не вносил, пожалуй, никто. Многие и сегодня вспоминают его этаким не­серьезным, «лубочным» скандалистом, единственная цель которого – эпатаж. И мало кто знал его таким, каков он был на самом деле: тра­гичным и беззащитным. Мало кем так жестоко манипулировали, как этим трогательным, вечно рвущим­ся в бой стариком. Многие в этом городе сделали на нем имя, потом продали его за деньги, эфемерную власть и доверие «органов». Многие из них и сегодня процветают, поскольку – в обывательском понима­нии – «умеют жить».

Он не умел и не научился. Ему во­обще было мало надо. «...Краюшку хлеба, да каплю молока, да это небо, да эти облака», как писал Хлебни­ков. Больше всего он хотел, чтобы его слушали (и слышали), смотрели (и хвалили) его работы, чтобы о нем писали и его публиковали. И те, кто когда-то его преследовал, легко получали за это его привязанность. А сам он так и остался при своих интересах в своей затхлой камор­ке, заставленной холстами в десять рядов.

Он был потрясающе доверчив и великодушен. И без сомнения, очень искренен во всех своих благих порывах и начинаниях. Отстоять Жигули... Или подарить свои работы американцам в обмен на коллекцию картин Рокуэлла Кента, переданных художником Стране Советов... Или беспощадно препарировать в своих картинах брежневский ма­разм... Или отсудить деньги за уничтоженные КГБ рукописи и картины и за выбитый в гэбистской психушке глаз – чтобы построить на них выставочный зал для города... Наконец, собрать народ под знаменем освободительного похода «имени Минина и Пожарского» – и отправиться устанавливать «социальную справедливость», попранную новым режимом.

Казалось, он был всегда в оппозиции. Порой доходило до курьезов. Отвращение к сталинистам сменилось неким странным блоком под упомянутым антиельцинским флагом. Подпись «жертвы коммунизма» под проектом придуманного им памятника после некой переоценки ценностей превратилась в «жертв антикоммунизма». А страстное почитание Солженицына и желание встретиться с ним обернулось разочарованием. В одном из американских правозащитных справочников 80-х годов имя Зотова достойно сто­яло между именами двух известных диссидентов, Анатолия Марченко и Арсения Рагинского. Но однажды он решил, что все диссидентство вкупе – ничто иное, как диверсия Запада, и публично «вышел из рядов»...

Одним нравились его картины, других отталкивали – дело вкуса. Он всегда был хорошей мишенью для самоутверждения критиков всех мастей. Я не говорю о тех, кто, вы­полняя заказ чекистов, разглядел в его работах «извращения» и «компиляции». В перестроечные годы к нему относились снисходительнее. Одни критики сравнивали его кар­тины с лубком. Кто-то утверждал, что в своем творчестве он пришел к экспрессионизму. Третьи не могли отделить в его работах искусство от политики и ограничивались определениями вроде «гневной публицистики». Может, именно они ближе всего к исти­не. Я же знаю только, что его картины были неотделимы от его жизни, в которой он был чудовищно неуютен и не пристроен. Она была для него непробиваемой стеной, за кото­рой укрывалось иное – гипотетическое царство «чистого социализма».

Кажется, ломясь в эту стену, ему некогда было подумать о душе. Может, сейчас его душа успокоилась.

Один из таких документов, оказавшийся для Зотова судьбоносным, – так называемый «акт художественной экспертизы» его картин, – я храню в своем архиве с осени 1988 года. С тех пор, как познакомился с Михаилом Васильевичем. Храню вместе со справками о тяжелых осколочных ранениях, последнее из которых получено им (сыном немки, а посему сталинским спецпоселенцем, добровольно ушедшим на фронт) при форсировании Вислы в 1944-м. Вместе с его газетными статьями и перепиской в защиту Жигулей и Байкала («имеется запрет касаться этой темы в печати» – отвечает патриарх советской литературы Леонид Леонов). Вместе с заметкой о стахановских подвигах слесаря Зотова на «великой стойке коммунизма» («он выполнил три годовых нормы» – зовет равняться на передовика «Гидростроитель»). И со слайдом с написанной им спустя годы картины «Куйбышевская ГЭС» – уничтоженной КГБ и восстановленной уже после тюрьмы и психушки (ставшей, как известно, последним «приютом» для многих диссидентов). Именно там, в психушке, кто помнит публикации о судьбе Зотова начала 90-х, он потерял глаз...

Акт, составленный тольяттинскими деятелями культуры, буквально «влепил» их в историю многотрудной борьбы органов за чистоту советских рядов.

Из «акта художественной экспертизы»:

«Мы, нижеподписавшиеся, художники, члены Союза художников СССР, члены оргбюро Тольяттинской группы Куйбышевского отделения Союза художников СССР Латышева Елена Валентиновна, Зыков Михаил Васильевич (председатель худсовета), Голубицкий Георгий Юделевич, члены художественного совета Кондратьева Лидия Алексеевна, Мацкевич Владислав Михайлович, директор Тольяттинского городского краеведческого музея Гаврюшина Валентина Ивановна, 29 апреля 1981 года произвели художественную экспертизу картин обвиняемого Зотова Михаила Васильевича...

Вышеперечисленные работы обвиняемого... не имеют какой-либо художественной, исторической и этнографической ценности и являются антихудожественными перепевами на произведения известных художников...

Картина Зотова М.В. "Данко" – патологическое, извращенное восприятие романтического образа, воспетого писателем А.М. Горьким... "Емельян Пугачев" – аналогичное восприятие народных легенд»...

Из определения областного суда по делу № 2-92:

«13 июля 1981 года судебная коллегия по уголовным делам Куйбышевского областного суда... рассмотрев в открытом судебном заседании уголовное дело об освобождении от уголовной ответственности и применении принудительной меры медицинского характера в отношении ЗОТОВА Михаила Васильевича, родившегося 8 октября 1923 года в г. Астрахани, русского, беспартийного, образование имеющего 6 классов, не женатого, не судимого, инвалида Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. 3-й группы... совершившего общественно опасное деяние, предусмотренное ст. 190-1 УК РСФСР,

установила:

Зотов М.В., проживая в г. Тольятти и работая художником молокозавода № 1 с 1960 г. по 1980 г., систематически распространял в устной форме заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй, а также изготовлял и распространял в письменной и художественной форме произведения такого же содержания... собственноручно написал несколько картин, литературных произведений и в стихах и в прозе, сотни писем и обращений, также содержащих заведомо ложные, порочащие... строй измышления... активно сотрудничал в самиздатских диссидентских журналах "Поиск" и "Хроника текущих событий"... утверждал, что у нас в СССР нет свободы слова, превозносил Сахарова и Солженицына как "поборников народа"...

Художественной экспертизой было установлено, что картины Зотова М.В. исторического и фольклорного содержания, предоставления выставки которых добивался Зотов, не только не представляют никакой художественной ценности, а являются антихудожественными...

Судебная коллегия определила... применить к Зотову... принудительную меру медицинского характера – помещение в психиатрическую больницу общего типа...

Вещественные доказательства по делу: два фотоальбома, восемнадцать томов рукописного и машинописного текста, 194 фотопленки и кусков фотопленки, 519 фотографий, 9 картин, 1 эскиз направить в органы КГБ для уничтожения»...

Из письма Михаила Зотова тольяттинскому писателю, скульптору Виктору Балашову (очерк о В.С. Балашове – следующая публикация этого проекта. – С.М.); отправлено из Куйбышевской психиатрической больницы 8 ноября 1982 года, публикуется впервые – с согласия вдовы писателя):

«Какие мерзости они только против меня не делали! Уже после того, как я был объявлен психически несостоятельным, органы, по-видимому, затем чтобы окончательно меня убить морально, создали из членов тольяттинского союза художников некую "комиссию", которая провела "оценку" моих картин на сказочно-исторические темы... Люди, которые узнавали о "заключении комиссии" и имевшие возможность познакомиться с рисунками... прямо говорили: "Это подлость". Увы, я лишен возможности сказать об этом во всеуслышание, ибо мне слова не дают... Между тем еще в начале шестидесятых годов московские художники из издательства "Правда" прислали... документ, где черным по белому сказано: "Поражают своей необычной выразительностью"... Между прочим, органы добились своего: после ознакомления с заключением "комиссии" у меня, по прибытии из КПЗ в Сызранскую тюрьму, произошел сердечный приступ... Врачам тогда не позволили положить меня в больничку...

Сейчас вечер 7-го ноября. По телевидению идет "Голубой огонек". Все там. А мне уже не до "огоньков". Искалеченный глаз практически ослеп... началась катаракта... Таким образом грозит мне слепота. Страшнее ничего нельзя придумать. Вина на тех, кто загнал в "психушку". Раньше я писал картины, книги, где доказывал бесчеловечность тех, от кого все зависит. Ныне мне уже больше и доказывать ничего не надо. ОНИ до того постарались, что превратили меня самого в бессмертное доказательство их бесчеловечности. Живым и еще более мертвым я буду пребывать этим доказательством»...