По свидетельству современников, не знавший советской России Франц Кафка однажды восхитился русскими. «Народ, переживший подобное, неистребим», – заметил он. Кафку потрясла повесть нашего земляка Неверова «Ташкент – город хлебный”. А ведь там – от силы одна тысячная часть тех ужасов, которые обрушились на воистину неистребимый народ с воцарением большевиков.

Именно с воцарением, поскольку иной цели в «проекте Ленина», как выразился однажды отечественный историк Кара-Мурза, и не ставилось…

…Действительно, оставим самарцам их выбор. Отметим только, что парк имени Щорса все же неуместен, и даже не столько потому, что это детский парк. Если уж и ставить там памятник, то, пожалуй, только памятник отечественным вандалам. Ведь раскинулся сей уголок на месте бывшего Всехсвятского кладбища, на котором самарцы столетиями хоронили своих усопших. «При советах», в 1926 году, Всехсвятское закрыли. При этом останки Щорса, по личному указанию Сталина, все же нашли и перезахоронили как подобает, а сотни, если не тысячи могил так и осталось под завалами «индустриализации». Среди них могилы матерей поэта Александра Абрамова (Ширяевца), которого в год «кладбищенского передела» уже не было в живых, и писателя Алексея Толстого. И если братья последнего, как бы ни относились к матери после известной семейной истории, почли бы за честь, но просто физически не могли перезахоронить прах (один погиб, второй жил в эмиграции и был персоной нон-грата), то Алексею Николаевичу, обласканного вождями, вроде как сам Бог велел... 

Не нам, наверное, судить не столь далеких предков. Тем более – обычная, в общем-то, история: подобное было и в Ставрополе (я вспомню историю со ставропольским погостом в одной из последующих публикаций. – С.М.).

Если помните, последний раз о голоде всерьез заговорили в памятном 1991 году. Многие эксперты предрекали голодную зиму, опасаясь, что сама жизнь подбросит повод отметить круглую дату – семидесятилетие чудовищного голода 1921-22 годов. Вспоминали между прочим и другие голодовки – 1891-92-го и 1898-99 годов.

Я и сам, уже в рамках этого проекта, не раз обращался к свидетельствам очевидцев и невольных участников дореволюционных событий.

«Я был поражен и подавлен невиданной мною доселе обстановкой сплошных лишений, людской скорби и болезней», – вспоминал выпускник юридического факультета Императорского Московского университета Александр Наумов о событиях 1891 года в Ставропольском уезде, под впечатлением от увиденного принявший твердое решение посвятить свою жизнь не адвокатуре, а земству и землеустройству, и ставший в итоге одним из наиболее эффективных аграрных министров России.

«Какие признаки голода мог бы подметить приезжий со стороны наблюдатель, например, на улицах г. Ставрополя, уезд которого, по общему мнению, считается одним из самых пострадавших?» – задавался вопросом народник А.С. Пругавин, посетивший Ставрополь в 1899-м и написавший немало пафосных строк о том, «до чего довел страну» проклятый царизм.

Сегодня, когда открылось столько фактов, очевидно: оба эти «эталона», на которые так любили ссылаться авторы советских энциклопедий, не шли ни в какое сравнение с катастрофой, которая ознаменовала собой первые итоги битвы большевиков с собственным народом.

Голод 1921-22 гг., охвативший территории бывшей Российской империи с населением около 90 миллионов человек, по признанию современников, носил характер даже не эпидемии – пандемии. По официальным данным (первое издание БСЭ, 1930 г., т. 17) под редакцией Бухарина, Куйбышева, в России, на Украине, в Грузии и Азербайджане только от самой этой беспрецедентной, «небывалой даже в летописях русских голодовок» трагедии, погибло около 5 миллионов. А сколько народу полегло от последствий голода, и вовсе никто не считал.

В средневековой истории были примеры ужасающие. В словаре Брокгауза и Ефрона (1893, т. 9) читаем: «Спутниками голода были болезни, мор, грабежи, убийства и самоубийства... Особенно распространено было употребление суррогатов в злосчастный 1601-02 г., когда ели... такую мерзость, что, как говорит летописец, писать недостойно; в Москве человеческое мясо продавалось на рынках в пирогах». В дореволюционных энциклопедиях не скрывалось, что и до, и после Бориса Годунова россияне нередко голодали. Но до кошмаров не доходило. Пока не пришел «царь Ленин со своей армией», как выразился шестнадцатилетний голодающий подросток, в 1919 году съевший на пару со своим младшим братом соседского мальчишку...

В 1919 году подобные случаи были единичны и стали предметом исследования психиатров. Но оказалось, в царстве Ленина это было только начало. По давнему замыслу Ильича, для крестьян путь к прогрессу лежал через голод. И не только и не столько засуха (а на нее любили «валить» ученые мужи, обслуживавшие советскую идеологию) стала причиной трагедии, масштабы которой новая власть в первое время даже не пыталась скрыть: политически было удобно объяснять случившееся «посмертным даром» прежнего режима.

Этот «“беспощадный царь” явился не неожиданно, – читаем в сборнике “О голоде”, вышедшем в 1922 году в Харькове. – Все экономические и бытовые условия влекли к этому уже разоренную страну».

В памяти народной первые послеоктябрьские годы сохранились как самые тяжелые. Земля и хлеб, которую большевики посулили «революционным солдатам и матросам», как выяснилось, были всего лишь «лозунгом момента». В реальности все оказалось иначе.

«Когда Николая сшибли, по сёлам поехали отряды рабочих организаций, их называли “продотряды”. Они приходили в амбары, лишний хлеб отбирали, – вспоминал ставропольский старожил Василий Стариков ("Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах"/ сост. В.А. Казакова, С.Г. Мельник. – Тольятти: Городской музейный комплекс «Наследие», 2004; книга будет переиздана к 275-летию Ставрополя-Тольятти. – С.М.). – А тут – 19-й год: и посеяли мало, да и год плохой был. А в 20-м году ещё меньше посеяли. Потому что лошадей стало совсем мало, да и людей стало мало: то война германская, а потом – гражданская»…

Сельчане, в том числе население некогда одной из главных житниц России – Самарской губернии, оказались совершенно беззащитны перед неурожаем. Он только довершил то, что не успела сделать «рабоче-крестьянская власть».

 «К началу 1921 года, голод грозил этим богатым, но безжалостно обобранным в предыдущие годы краям, – пишут, ссылаясь на документы, зарубежные исследователи (Куртуа С., Верт Н. и др. Черная книга коммунизма... Преступления. Террор. Репрессии. – М.: Три века истории, 2001). – Руководители затронутых голодом губерний, собранные в Москве в июне 1921 года, в один голос обвиняли правительство и всесильный Наркомат продовольствия в провоцировании голода, Представитель Самарской губернии, некто Вавилин, заявил, что губернский комитет по продовольствию с самого начала давал дутые цифры при оценке урожая. Несмотря на скудный урожай 1920 года, тогда реквизировано было десять миллионов пудов зерна. Взяли все резервы, даже семенной фонд будущего урожая. В январе 1921 года многим крестьянам было нечем кормиться. С февраля начала расти смертность. В течение двух-трех месяцев в Самарской губернии не прекращались крестьянские волнения».

Голодные бунты в Самарской губернии 1921 года – факты малоизвестные: наши отечественные и местные историки упоминают только события марта 1919 года – чапанку. 

Тем временем, «из Самарской губернии командующий Волжским военным округом доносил 12 февраля 1921 года: "Многотысячные толпы голодных крестьян осаждают склады, где хранится реквизированное для армии и городов зерно. Дело дошло до попыток захвата, и войска были вынуждены стрелять в разъяренную толпу"»...

К лету 1921 года патронов тратить было уже не нужно: «Сегодня, – объяснял собравшимся тот же Вавилин, – больше не идет речь о восстаниях. Мы столкнулись с совершенно новым явлением: тысячные толпы голодных людей осаждают исполкомы Советов или комитеты партии. Молча, целыми днями, стоят и лежат они у дверей словно в ожидании чудесного появления кормежки. И нельзя разгонять эту толпу, где каждый день умирают десятки человек... Уже сейчас в Самарской губернии более 900 тысяч голодающих... Нет бунтов, а есть более сложные явления: тысячные толпы осаждают уездисполком и терпеливо ждут. Никакие уговоры не действуют, многие тут же от истощения умирают».

Сообщения из советских газет того времени напоминали сводки с фронтов. В «Известиях» от 23 июля 1921 года нарком просвещения Луначарский, озабоченный проблемой целой армии «призреваемых детей, бросаемых родителями» (или осиротевших вследствие их голодной смерти) пишет: «В Самаре есть такой городок, куда в конце концов посылают всех найденных детей. Нельзя же оставлять их умирать на улице. Смертность в этом городке отчаянно велика... Говорят, есть случаи, когда мордовское население детей своих попросту топит в Волге»...

В анналах советской и нашей местной ставропольской бюрократии (оригинал – в фондах РГБ, бывшей Ленинки) сохранился уникальный в своем роде документ: «Отчет о деятельности Ставропольского Уэкономсовещания Самарской губернии, представляемый в Совет Труда и Обороны на 1 октября 1921 года». Подобные отчеты по установленной форме в Москву предоставлялись с мест, видимо, регулярно.

Интересно, что если донесение Фрунзе о разгроме чапанки составлено вполне грамотно и еще со старорусскими «ятями», то отчет ставропольских начальников – образец нового, ленинского стиля. Стиля, предполагающего полное пренебрежение родным языком и человеческими жизнями. Главное, что требовалось от авторов (анонимных, между прочим), – четко различать буржуев и пролетариев. От этого зависела их более-менее сытная жизнь в эпоху страшнейшего голода.

Учитывая, что не так много сохранилось документальных источников о голоде в Ставрополе и его окрестностях, предлагаю вашему вниманию выдержки из этого отчета с сохранением авторского стиля и незначительными сокращениями. Курсив – мой (С.М.).

«Товарообмен с крестьянством

Ввиду голода у населения излишков продуктов для обмена нет… В настоящий момент голода, когда населением невероятно уничтожается скот, кооперация приняла широкие шаги по обмену невыделанных кож и овчин…

Кустарная мелкая промышленность не находит сбыта своего производства. Крестьянство, находясь в голодном состоянии, имеющийся у себя инвентарь вывозит в более хлебородные места. Мешечничество развито в степени ввоза продовольствия… Иная промышленность, за исключением кустарной, отсутствует…

Ставропольский уезд является исключительно из крестьянского слоя населения. Охвативший голод привел все хозяйство в полный упадок, на улучшение которого потребуются года… Организованная комиссия по улучшению быта рабочих не развивает свою деятельность ввиду самого критически тяжелого положения…

Состояние сель. хоз-ва находится в полном упадке... По данным последнего объезда в сфере голода находится все население…

Снабжение продовольствием, как рабочих, служащих и детей до введения коллективного снабжения проводилось по карточной системе через Картбюро. Снабжались исключительно рабочие, служащие и их семьи, а также детские дома, дома призрения, больницы и дома заключения… пока в Упродкоме были еще продовольственные запасы…

Повышение труд-дисциплины является вера служащих и рабочих в то, что они будут получать определенный паек…

Преобладающими делами в большинстве случаев являются: хищения, кража, преступления по должности… К суду привлекалось зажиточное крестьянство, а за последнее время пролетарское, в связи с недородами Поволжья. Обращается в суд преимущественно полубуржуазный слой по восстановлению своих прав на недвижимое имущество и вещи конфискованные или ликвизированные организациями и учреждениями. Проводится по отношению к деревни репрессии меньше чем в городе. На общепринудительные работы без лишения свободы в последнее время репрессии уменьшены за неурожаем, в силу чего репрессии лишением свободы являются смертельными приговорами. Ибо заключенные без посторонней поддержки продуктами от получаемого пайка умирают от недоедания…

Несовершеннолетних за преступность заключают в дом для дефективных детей, несмотря на важность преступления, бывают случаи отпуска под расписку. В доме установлено особое наблюдение, приняты меры воспитания характера… За последнее время наблюдается приток детей, уличенных в краже, с делом в большинстве случаев на почве голода, некоторые из таковых уже начали специализироваться…

Малярией поражен весь уезд и город. Сыпной тиф наблюдается в форме эпидемии в течение 1921 года в г. Ставрополе (27 случаев). Возвратный тиф – 105 случаев, рожа – 375 случаев… Холера наблюдалась с 12 июня по 1 число сентября месяца. Всего было в городе и уезде 708 заболевших с 285 смертельными случаями…»

Учитывая, что к началу ХХ века в Ставрополе проживало около шести тысяч человек, – потери внушительные. Даже без данных о смертности от голодного истощения, которые Москва, видимо, не запрашивала. Но и без того ясно: не так много времени и «экономических тягот и мероприятий» потребовалось большевистской власти, чтобы довести один из богатейших уездов России до состояния, когда и без репрессий (редкое, кстати, слово в этом тексте, написанное без ошибок) люди умирали как мухи.

По воспоминаниям местного долгожителя Василия Новокрещенова, записанным мной в 1999 году, ставропольчане в голодные 1921-1922 годы умирали целыми семьями. Березовые сережки, за которыми из последних сил добирались через Волгу в Жигулевские горы, были лакомством по сравнению с дубовой корой. «Покуда собирают, обратно дай Бог половина вернется – остальные там все померли. Вот и считайте, сколько люда погибло...» Его, подростка, спасли смекалка и помощь американцев из АРА, подкармливавших ставропольских детей до тех пор, пока большевики не прикрыли «лавочку». Народу надлежало быть неистребимым.

Если летом 1921-го волжанам еще было где спастись – податься на юг, «к индейскому царю», как говорили беженцы, то к 1922 году путей для отступления не осталось: голод, болезни и мор свирепствовали повсеместно. Из бесстрастных (и беспристрастных, насколько это возможно) сообщений с мест наглядно видно, в какой ад брошена страна. «В детских больничках отечные, раздутые голодом, лежат молчаливые, восковые, старые, старые дети... Более сильные, старшие, в городах – все преступники. За хлеб, за хлеб – все могут, все сделают: обманут, украдут, зарежут сверстника... пяти, восьми, двенадцатилетние преступники... Дети в приемниках содержатся преступно: в комнате с кубатурой 10х8 свалены на полу 150 детей; кишат насекомые... среди них дети с цветущим туберкулезом... Трупы горами сваливаются на кладбищах или же выбрасываются в братские могилы (по 250 человек) и из экономии рабочих рук не зарываются, поэтому свободно растаскиваются голодными псами». Известно, что в обозримой округе «... нет уже суррогатов из растений и отбросов... съедены кожи, хомуты, сапоги и даже едят столы»... («О голоде», Харьков, 1922). Врачи, работающие в голодающих районах, удивлялись спокойствию, с каким группы крестьян отвечают, что, если помощь не придет, они будут есть своих детей... «и ели без всяких сожалений, опасаясь только наказания».

В общем, полное бессилие и безысходность. Смертность в казенных домах много превышает смертность беспризорников на улицах. Смертность от голодных болезней во много раз превышает смертность от заразных. Половина голодающих обречена на вымирание, поскольку помощь новой власти ничтожна, а от иностранцев голод долго скрывали...

Несколько поколений русских эмигрантов сокрушались, с какой легкостью примирились на Западе с гибелью России, отданной на растерзание большевикам, упрекали Европу в намеренном поддержании слабости страны. Правда, в разгар голода 1921-1922 гг. они же признали правомерность требований государств, ввозящих хлеб в Россию, – чтобы хлеб этот не достался агрессивной армии, представляющей реальную угрозу всему миру. Но сострадание к гибнущему от голода народу пересиливало все другие соображения, политические споры, саму ненависть к сатанинскому режиму.

«Люди... не могут служить предметом политических расчетов и учетов и глубокомысленных тактических соображений. Им нужно помочь во что бы то ни стало», – писал Петр Струве (“Голод”, София, 1921). Словом, вопроса «помогать или не помогать» не стояло. Вся проблема была в другом: как ухитриться помочь стране, экономическая жизнь которой разрушена до основания, в которой при деспотии большевиков фактически отсутствует аппарат государственной власти, а убитое многолетними издевательствами общественное мнение с предубеждением относится как к иностранцам, так и к советской власти, и народ уверен, что спасительный хлеб ему все равно не достанется?

«И даже в этом идеальном случае, – отмечают авторы сборника “Голод”, – когда пролетарскому интернационалу ненависти и разрушения был бы противопоставлен всечеловеческий интернационал любви и творчества, мы не убеждены, что население России будет спасено от голода и смерти...»

Оказавшийся в эмиграции лидер правых эсеров Виктор Чернов потрясен («Че-Ка: Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий», Берлин, 1922): «Два года назад “пальчики в супе” были истерическим вымыслом легковерной молвы. А теперь? А теперь... “Человеческие трупы уже пошли в пищу... Родственники умерших от голода вынуждены ставить на первое время караулы около могил...”» А выдающийся социолог Питирим Сорокин («Современное состояние России», Прага, 1922), участвовавший в спасении голодающих Самарской губернии и выброшенный из страны коммунистами, безуспешно борется с собой, разрываясь между желанием высказать все, что накипело, – и попыткой анализировать без эмоций, по-бухгалтерски: «Русский народ накормили свинцовой пулей, корой, травами, глиной, жмыхами, дурандой и, в качестве десерта... мясом своих детей... “И будешь ты есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих”, – сказано в Библии... Свершилось поистине великое таинство»…

Нас не одно десятилетие убеждали, что мы просто шли своей дорогой. Что у нас был особый путь. Путь, ведущий к «Светлому Царству Труда, Свободы и Правды», как писалось в чекистских газетах. И что только злопыхатели и очернители типа правого эсера Чернова (одного из самых последовательных критиков ленинизма) могут назвать завоевания Октября «примитивным, потребительно-распределительным грубым военным коммунизмом». 

«Каждый город должен стать коммуной, – писал, разжевывая политику партии, выходивший в нашем городе ежемесячный научно-литературный журнал "Советское строительство Ставропольского уезда" (№ 1-2, март-апрель 1920 года). – Каждая волость тоже должна стать коммуной. Такого рода коммуны, объединяясь по уездам, губерниям и областям, могут входить в товарообмен с городскими коммунами. Этот товарообмен может исключить всякую надобность в деньгах... особенно в это время, когда ценность их падает во всех странах мира. Люди жестоко ошибаются, думая, что чем больше денег на руках, тем лучше жить...»

По воспоминаниям современников, столыпинские хутора были наглядным воплощением мечты крестьянина до революции. Ликвидировав их, большевики уравняли всех перед угрозой голода. «Деревенская пролетария» могла утешиться равенством в нищете. И только после того, как голод и эпидемии опустошили страну, большевики пошли на «уступку» – нэп. Выдающийся социолог Питирим Сорокин, анализируя процессы в деревне начала нэпа, отмечает: «До коммунизма у нас в деревне не было настоящей мелкой буржуазии, у крестьян – глубокого чувства и положительной оценки частной собственности. Теперь то и другое налицо... По всем областям России идет стихийное выделение крестьян на отруба и хутора. Власть бессильна сопротивляться этому, и земельный закон 22 мая 1922 г., представляющий разновидность закона П.А. Столыпина, санкционировал это...»

Позволив стране откормиться, крестьянина снова загнали в стойло затратного, неэффективного коллективного хозяйствования. И тем самым окончательно отвадили от земли. Всерьез и надолго.

Натуральное хозяйство, о котором мечтал Ленин, было доведено до абсурда в системе ГУЛАГа. В той самой, куда вкупе со всеми прочими "врагами" определили многомиллионную армию крестьян. (Только по официальным данным, как сообщил Сталин Черчиллю, было репрессировано примерно 10 миллионов сельчан, это около 1,2 миллиона крестьянских дворов. Уже в 1933-35 гг. в лагерях находилось примерно 3,5 миллиона крестьян. Не менее 1,5-2 миллионов, главным образом бедняков, было арестовано «за колоски»).

Я уже не говорю о самих лагерях, где доходяги на помойках никого не удивляли, а общение с людоедами, по воспоминаниям Варлама Шаламова, даже «не претило»: «голодные, затравленные получеловеки, полузвери» привыкли ко всему, а о голодовках как форме протеста уже давно и не помышляли…