Казалось, тема возвращения нашему городу исторического имени канула в лету. Но вот свежий вброс: в июне, в канун 275-летия Ставрополя-Тольятти, местные коммунисты пожелали «украсить» его памятником Пальмиро Тольятти. Идея, мягко говоря, странная, поскольку памятник уже есть, и какой! Целый город – причем входящий в сотню крупнейших в Европе – почти полвека носит имя одного человека. Беспрецедентный случай. И каким же, представьте, недюжинным должен быть человечище, которому возвели такой памятник…

Я и сегодня считаю: Город Святого креста имени итальянского коммуниста, каким бы он ни был «недюжинным», – нонсенс. Но есть и другие воззрения. И они имеют право на жизнь.

Впервые мы встретились с Тольятти в 1962 го­ду. В августе, под крышей собственного коррес­пондента «Известий», как разведчик я уехал в Италию. В ноябре в посольстве в Риме состоял­ся большой приём по случаю очередной годов­щины Великой Октябрьской социалистической революции. И здесь мой большой друг – не раз­ведчик, чистый корреспондент «Правды» Володя Ермаков подвёл меня к невысокому человеку. Я, естественно, сразу узнал его – Пальмиро Тольят­ти. Володя говорит: «Кompanio Пальмиро... (он был с Тольятти в хороших отношениях, ведь «Правда» – орган коммунистической партии). Разреши представить тебе нового корреспонден­та "Известий" Леонида Колосова». По всем зако­нам хорошего, джентльменского тона я щёлкнул каблуками и сказал в самой вежливой форме:

- Рад познакомиться, товарищ Тольятти, очень прият­но. Как Ваше здоровье?

И вдруг он мне на ло­маном русском языке:

- А ты коммунист или нет?

Я как-то внутренне сжался, отвечаю:

- Ко­нечно, коммунист!

- А у нас, товарищ Колосов, коммунисты говорят друг другу «ты». А «вы» мы говорим только классовым врагам и официан­там.

Я похолодел. И решил, что вся моя карьера кончилась, ровно через четыре месяца! Он засмеялся:

- Конечно, это шутка. Но у нас коммуни­сты говорят друг другу «ты».

С тех пор я начал называть его на «ты».

Это была, конечно, неординарная личность. Я не мо­гу сравнить его ни с одним из его последователей на посту лидера Итальянской компартии. Ни с Луиджи Лонго, хотя это был честнейший человек. Ни с Берлингуэром – тем более потому, что тот не вызывал никако­го восхищения: как там ни говори, он был демагог, из баронской семьи, из Сицилии. А Лонго был простой че­ловек, очень храбрый. Участник движения Сопротивле­ния от начала до конца, даже заместитель командующе­го всего Сопротивления. Воевал в Испании под псевдо­нимом «Гало» («Петух») – так его звали за большой рост…

Дело вот в чём. Когда начала разваливаться Комму­нистическая партия Италии, лично я к итальянским ком­мунистам относился не очень серьёзно. Был такой анек­дот, кстати, итальянский: говорили, что один итальянец – это одна политическая партия, два итальянца – уже три партии. То есть была многопартийность, метания, шатания из стороны в сторону и не было какой-то твёрдой объединяющей идеи. В свое время в Компар­тии Италии было три крыла. Правое крыло тяготело к социал-демократии, его выразителем был, в частности, Алекато, главный редактор газеты «Унита». Был «центр», кото­рый спасал Лонго, старавшийся всех примирить. И, на­конец, было левое крыло, представителем которого по­сле смерти Лонго стал Берлингуэр.

Левое крыло компартии не надо путать с экстремис­тами – те были ещё левее, и в конце концов преврати­лись в «Красные бригады». Перерождение левого крыла компартии происходило на моих глазах. И одним из на­правлений моей разведывательной деятельности была как раз работа не за, а против этого экстремистского движения. Поскольку я приехал в Италию кандидатом экономических наук – «раз такой умный», мне поручили и правительство, и внешнюю политику, и экономику, и мафию, и террористов – в общем, чёрт знает что...

Тольятти был, конечно, более тонким и, скажу так, даже более трезвым политиком-коммунистом, нежели все наши «прославленные» вожди (я имею в виду, после Сталина).

Хотя и говорят об «особом пути», придуманном Толь­ятти – что он, дескать, начал предавать коммунистическое движение, – всё это белиберда. Просто Тольятти, может быть, одним из первых понял, что коммунизм в том виде, в котором он осуществлялся в Советском Союзе, – это утопия. Понял, что нужен другой путь.

В его последние годы мне иногда приходилось с ним разговаривать, брать интервью. И я задавал, как мне казалось, хитрые вопросы. На что он усмехался и говорил: «Я понимаю, о чём ты. Я считаю, что государственный капитализм – это самая удачная форма устройства, которую избрала Италия. Потому что именно госкапита­лизм даст возможность прийти ему на смену настояще­му коммунизму: когда будет создан настоящий рынок, народ будет обеспечен, когда создадутся настоящие ус­ловия для такого скачка...»

Как-то я позвонил в ЦК ИКП и попросил Пальмиро дать интервью по проблемам международного коммунистического движения. Оно почему-то не было опуб­ликовано. Потом был ещё один заказ. Когда появилось известное письмо Тольятти, в котором он развенчивал Сталина, его путь, его направление, я попытался сделать что-то для «Известий», но там тоже побоялись опубли­ковать. Так вот, в этом письме Тольятти говорил, что бу­дущее остаётся за социал-демократией, в широком её понимании. Собственно, одна из его идей – объедине­ние всего этого социал-демократического, социалисти­ческого движения, которое стояло отдельно от коммунистов Италии. Он считал, что это как раз та сила, которая сможет что-то предпринять.

Но верил ли сам Тольятти в построение коммунизма? В этом я глубоко сомневаюсь.

У меня был ещё один интересный разговор. Однажды мы возвращались с какого-то приёма с братом заведую­щего идеологическим отделом ЦК ИКП (вроде нашего Суслова) - Джулиано Пайеттой. Заехали ко мне в кор­пункт, выпили по рюмке, и затем я его отвозил на своей машине. Спрашиваю:

- Джулиано, всё-таки почему ваш путь к коммунизму такой длинный? Почему говорят, что итальянский путь извилистый и длинный?

Отвечает:

- Потому что нам очень нравятся частные кафе, частные фаб­рики, частные...

Итальянцы, конечно, народ с юмором, очень экспан­сивный, эмоциональный. Я их очень люблю. Зачем они затевали все эти коммунистические дела? Потому что бы­ла альтернатива – нужно было кончать с фашизмом.

Фашизм в Италии, конечно, был менее жесток, чем в Германии. Но это тоже была тупиковая ветвь. Она приво­дила к абсолютному экстремизму, к экстремизму международному: Муссолини провозгласил 2000 лет завоеваний. То есть это было самоубийство, тем бо­лее для итальянцев – жизнелюбивого, незлобивого наро­да (и это показала война: когда итальянскую дивизию по­слали в Россию, половина её замёрзла, а половина сразу сдалась в плен – не вояки, в общем).

То есть нужно было искать альтернативу фашизму... Ивсё-таки, как ни говорите, итальянское коммунистическое движение значительно отличалось от других. От французского, которое было более жестоким. От англий­ского, твердолобого и немногочисленного. И от шведско­го – тем более что там оно потом исчезло, построив у се­бя в стране коммунизм уже без всякого коммунизма: это была социал-демократия, совершенно разумная, реально смотревшая на вещи.

Я считаю, что не политика, не личности в конечном итоге (хотя и они серьёзно влияют на ход истории) – не они определяют всё. Определяет экономика. Всё, над чем бьются лучшие умы, уже на­писано Адамом Смитом, Рикардо…

Могут быть три типа экономики.

Первый – при котором государственный сектор занимает прева­лирующее положение над частным. Такова итальян­ская экономика: государственная промышленность там до сих пор очень сильна, итальянцы не выпусти­ли из рук ни судостроение, ни железнодорожный транспорт, ни тяжёлые отрасли, ни крупнейшие банки – всё это в госсекторе. И всё – в нормальном соответ­ствии, никаких парадоксов не происходит: цены мож­но контролировать, кредиты - тоже.

Вто­рой тип – экономика «равноценная», когда государст­венный сектор примерно равен частному: в Англии, во Франции в какой-то степени. Там сохраняется баланс, хотя всё время друг друга хотят подмять. Скажем, Тэт­чер приватизировала государственные отрасли, сей­час её противники хотят всё восстановить. При такой экономике правительство служит сразу двум госпо­дам – и частному капиталу, и государственным инте­ресам.

Наконец, третий тип экономики – это когда крупнейшие монополии подчинили себе государство, как в Америке.

Ничего другого не дано, и нам нужно выбирать из этих трёх вещей. А чтобы сдвинуться с места, нужно самым решительным образом покончить с преступностью и коррупцией, иначе она всё сожрёт. Как бы ни была сильна мафия в Италии, её всё-таки поприжали.

Везде, во все эпохи людей застав­ляли работать, пусть из-под палки – а у нас не научились работать. Нужно создать здоровую конкуренцию между государственными и частными предприятиями.

Пальмиро Тольятти относился к тем умным полити­кам, которые поняли: путь, предложенный вождями современного коммунистического движения, в том числе и нашими, – ошибочный путь.

Он и сам воспринял это всё прозрение как траге­дию. Он переживал разлад с Коммунистической партией в Италии, и думаю, что это в значительной степени сказалось на его здоровье.

В общем, я продолжаю считать Тольятти более выдающимся, более значительным человеком, чем даже родоначальник итальянского комму­нистического движения Грамши. Поэтому все люди, которые хотят переименовать город Тольятти во что-то дру­гое, – я считаю, совершают глубочайшую ошибку. То­льятти должен оставаться Тольятти, так же как Ста­линград должен был остаться Сталинградом. Сталин – это одно дело, а Тольятти никого не убивал, он был очень умным и скромным человеком.

В силу моей профессии (а мы всё-таки углублен­но занимались изучением его биографии) я много знаю о Тольятти. Ничего компрометирующего в его деятельности не было, кроме его свободных мыслей и разочарования в коммунизме.

Мне хотелось оставить это повествование без комментариев. Пожалуй, я так и сделаю. Уточню только, что интервью с Леонидом Колосовым было сделано незадолго до того, как в прессе появился архивный документ, изменивший благостное представление о Пальмиро Тольятти у многих, кто искренне полагал, что в его биографии нет «ничего компрометирующего».

Вот он, ответ Тольятти своему соратнику, представителю компартии Италии при Исполкоме Коминтерна Винченцо Бьянко, который обратился к Пальмиро с призывом просить Сталина об облегчении участи итальянских военнопленных, брошенных в ГУЛАГ: «Я вовсе не жесток, как ты знаешь. Я столь же гуманен, как и ты, или насколько может быть гуманна дама из Красного Креста. Наша принципиальная позиция в отношении войск, вторгшихся в Советский Союз, была определена Сталиным, и мне нечего к этому добавить. На практике, однако, если большое число военнопленных погибнет вследствие существующих тяжелых условий, я абсолютно не вижу в этом повода для разговора…»

Могилы итальянских узников, принудительно строивших «светлое будущее» в чужой стране, затерялись и на просторах Самарской Луки. Сколько их, благодаря природной «мягкости» и немногословности Тольятти, погибло в России, - одному Богу известно. Итальянцы называю цифру 27 тысяч…

И последнее. Цитата из весьма авторитетного источника.

«Наиболее показателен пример итальянца Пальмиро Тольятти, одного из секретарей Коминтерна, которого после смерти Сталина представляли как либерального, противостоящего террористическим методам человека, – читаем в «Черной книге коммунизма" (Куртуа С., Верт Н. и др. Черная книга коммунизма... Преступления. Террор. Репрессии. – М.: Три века истории, 2001), авторы которой приводят целый список "подвигов" товарища Эрколи – "Геракла", как называли Пальмиро в партийных кругах, в числе которых – травля венгерских коммунистов Бела Куна и Имре Надя и ликвидация компартии Польши. Речь на процессе 1938 года, обрекшем поляков на смерть в сталинских застенках, Тольятти закончил так: «Смерть поджигателям войны, смерть шпионам и фашистским агентам! Да здравствует партия Ленина-Сталина, которая бдительно хранит завоевания Октябрьской революции и является надежным гарантом мировой революции! Да здравствует тот, кто продолжает дело Феликса Дзержинского – Николай Ежов»…

И на этом можно поставить многоточие, поскольку вопрос о возвращении Ставрополю-Тольятти первородного имени, как ни крути, остается открытым. А мы продолжаем жить в городе-памятнике.