Если бы сегодня кто-нибудь догадался открыть у нас нищенский институт, вроде тех, что процветали в свое время в Париже, он бы не прогадал. Думаю, конкурс был бы приличный, распределение обеспечено, а подыскать преподавателей истории, философии, психологии и различных слагаемых нищенского мастерства не составило бы труда. Уж кого-кого, а специалистов этого дела хватает. Короче, дарю идею.

Я узнаю их в лицо. Они меня – нет. Ведь я уже много лет не останавливаюсь, чтобы раскошелиться. Посему я им просто неинтересен. Ни той старушке, которая «служит» около Комсомольского универмага, ни десяткам ее братьев и сестер, обжившим мой район. Приписанные к магазинам, рынкам и прочим местам общего пользования, они издревле стали неотъемлемой частью городской среды. И если вдруг, в один ненастный день, все разом исчезнут – город просто-напросто опустеет.

Не трогайте нищих: может, это единственное, что прочнейшими узами связывает нас с прекрасным социалистическим прошлым. Помните: когда можно было купить стакан семечек за 10 копеек, а завалявшийся в кармане пятак щедро бросить в разверзтую кепку или на расхристанный скромный платочек.

Кажется, в те времена народ был более сострадательным. Но и сегодня грех жаловаться на черствость. Исчезновение с насиженного места очередного дяди Паши или тети Глаши воспринимается местным населением как катастрофа, разрушение устоев. Еще позавчера он сидел, пригорюнившись, над своей шапкой, перебирая бумажки-медяшки и щупая в кармане бутылку бормотухи (не сбежала ли ненароком?). Еще вчера мирно провел ночь в собственной луже под сенью рыночного лотка или заплеванной остановки – и на тебе: исчез...

А этот, слава Богу, нашелся – у него теперь новое место. На старом привыкли, что после «работы» он уходит на собственных ногах: днем искусно прятал их... Знать, пришла пора менять дислокацию. Ладно, хоть жив…

Другого нашего районного нищего родственники отчаялись отваживать от его промысла. Старик компрометировал их, далеко не самую бедную и бессердечную семью, – но он был непреклонен. Ничего не поделаешь, вторая натура.

Нищенство старо как мир. И с ним никому еще не удалось разделаться полностью. Как с мафией. «Почему как»? – спросите вы, и заслужите приз. Поскольку правы: у них своя мафия.

Нищенская братия – скопище отбросов общества, живущих в своем мире и по своим законам, со своим кодексом чести и своими понятиями о добре и зле. Наконец, со своими «уровнями нищеты» и «чертами бедности», нередко многократно превосходящими среднестатистические.

Жить с протянутой рукой – это еще не значит чудовищно бедствовать. Не случайно никто никогда не мог толком отделить истинно нуждающихся попрошаек от тех, кто нищенствует профессионально. От тех, кто выходит на паперть как на службу. Полупреступный быт нищих всегда вызывал укор и подозрение благополучной публики. Она, конечно, догадывалась о колоссальных доходах всевозможных проходимцев – но подавала им, облегчая кошельки и души. «Если бы все эти деньги попали по назначению, сколько можно было бы утереть слез и сделать добра», – вздыхал русский криминолог А. Левенстим (Профессиональное нищенство, его причины и формы. Спб., 1900).

С нищими издавна повелось рассчитываться наличными, поскольку чеками и векселями они не берут. Это всегда мешало посчитать, сколько же денег крутится в их «тени». Но сто лет назад, например, это удавалось, и криминологи называли внушительные суммы. Отдавая при этом дань нищенству как ремеслу, если не сказать науке. И поделом: промысел попрошайки требует не просто примитивных навыков, но и известной выдержки, наблюдательности и интеллекта. И изрядной агрессивности.

Можно спорить до бесконечности, что это за штука – профессиональное нищенство: ремесло, искусство или состояние души. И почему оно так заразительно и соблазнительно для экономически неустойчивых слоев населения. И почему трудотерапия и «общественное призрение» (не путать с прЕзрением) в больном обществе лишь на время уменьшает количество протянутых рук – напрочь с ним разделаться не получается.

Мне кажется, куда интереснее узнать, чему можно научиться в нищенском институте. Куда интереснее попасть на «кухню» и в «мастерскую» профи. Среди которых, между прочим, было немало виртуозов.

Радищев, путешествовавший из Петербурга в Москву, имел неосторожность подать слепому нищему рубль. И был вознагражден гневной отповедью за большое по тем временам подаяние: «Почто такая милостыня? Почто она не могущему ею пользоваться? Если бы я не был лишен зрения, сколь бы велика была моя... благодарность. Не имея в нем нужды, я мог бы снабдить им неимущего».

Таких трогательных описаний благородных и щедрых нищих со времен первого демократа можно встретить единицы. Зато «великих комбинаторов» на паперти, похлеще Остапа Бендера, отшившего попрошайку известной фразой о ключах от квартиры, в истории нищенства немало. Это были лучшие представители нищенской братии, об успехах и богатстве которых ходили легенды. Многие из небылиц подтверждались былью полицейских сводок.

Американцы в конце прошлого века испытали шок, узнав из газет об одном из нищенских трестов, который лопнул по чистой случайности. В одетом, «как денди лондонский», хозяине ложи одного из солидных театров Нью-Йорка кто-то опознал завсегдатая паперти. Им занялась полиция, которая выяснила: театрал представляет трест, занимающийся прокатом нищенского инвентаря — горбов, деревяшек для ног и рук, плакатов на грудь калекам и незрячим. Естественно, не бесплатно. Зато, в случае болезни, клиенты могли рассчитывать на бюллетень.

В Европе действовали центры повышения квалификации нищих. Пройдя курс переподготовки в парижских нищенских институтах, выпускники получали на руки методички-справочники. В них – адреса наиболее щедрых благотворителей и их подробная характеристика: режим дня, слабости и привычки.

Русская школа нищенства уступала западной в технике. Но, как и прочие, была сильна вековыми традициями, славилась своими «организаторами науки» и профессорами. И менеджерами, разумеется. «Подрядчики» продавали за хорошие проценты выгодные и безопасные места в Москве и Питере: на папертях, кладбищах, вокзалах, рынках. «Откупщики» торговали не только рабочими местами, но и адресами и явками спонсоров. Порой они подводили иногородних новичков-гастролеров прямо к парадным подъездам. Они точно знали, где кто умер, родился или женился, кому соболезновать, а кого поздравлять, и кто сколько дает.

Организованное нищенство в России было таким же выгодным делом, как в Штатах. Имелся свой прокат и свои расценки. «Переселенцы» и «погорельцы», побиравшиеся фиктивными семьями, за магарыч и оговоренную заранее дневную плату нанимали компаньонок. Те, в свою очередь, брали напрокат «родимчиков» – ребятишек из бедных семей. Нищенствовали часто целыми деревнями, волостями и уездами. Нищие-боссы нанимали калек, женщин и детей, сажали их в кибитки и возили по стране, добираясь до Сибири и Кавказа. Деревнями промышляли и «на построение церквей». При этом свою долю получала и бедная церквушка, выдавшая мандат, и чиновники, не чинившие препятствий.

Особенно хорошо при проклятом царизме зарабатывали «охотники», нищие высочайшего полета. Среди них – творческие коллективы погорельцев и переселенцев, а также одиночки: «сочинители» и «протекционисты». Первые сочиняли жалобные письма, последние же разрабатывали более сложные и опасные операции: являлись в дома благодетелей якобы по рекомендации их близких знакомых.

Из заурядных попрошаек особенно богатыми считались калеки-христарадники. «Мне могут не поверить, – писал известный знаток социального дна И. Свирский в книжке «Мир нищих и пропойц» (Спб., 1898), – если я скажу, что все хромые, слепые, немые и паралитичные нищие чувствуют себя гораздо лучше, чем здоровые попрошайки. Калеки всегда окружены множеством льстецов и завистников». Впрочем, процветали не только обиженные Богом. Здоровые нищие тоже нередко собирали богатое приданое своим дочерям и содержали любовниц.

Трудно сказать, какую роль сыграли профессионалы-нищие в революции. Но достоверно известно, что революционеры-профессионалы взяли их с собой в «царство труда». Советская власть пополнила и омолодила ряды нищих и, разорив село, сделала их преимущественно городскими жителями. Октябрь наложил отпечаток и на процессы, происходящие в нищенском движении. Авторы сборника «Нищенство и беспризорность», подготовленного Кабинетом по изучению личности преступника и преступности при Мосздравотделе (М. 1929), отметили деградацию нищенского искусства: просить стали все больше на пропитание и безработицу. Исчезли легендарные калики-перехожие, не стало странников-ерусалимцев. «Сданы в архив просители на погребение младенца, на приданое невесте, отмерли погибшие купцы и студенты, не слышно о благородных, потерпевших за правду», – писали современники октябрьского переворота. Благородных сменили попрошайки-интеллигенты, прилично одетые бывшие: педагоги, артисты и прочие. А бывшая прислуга регулярно навещала своих хозяев и не очень-то церемонилась с ними.

Городские улицы заполнили «марафоны», собирающие по копейкам, и «бегуны», отлавливающие прохожих. А столовые, вокзальные буфеты и пивные – «окусывалы», или доедалы. Были еще «седоки» («сидни», «стрелки на якоре»), безропотно поджидавшие руку дающего. Бывшие сочинители стали больше известны как «стрелки», а симулянтов называли «филонами».

Исчезли с глаз «хасты» – нищие с арендованными детьми, «лещи» – наемные нищие, и «жебраки» – уродователи детей, водившиеся в дореволюционной России. Но никто не утверждал, что все они ушли в прошлое. Зато отмечалось появление нищих с «трудовой установкой»: открывающих двери в магазинах, подносящих вещи, декламирующих стихи и распевающих песни на современные темы.

Нищих-дельцов при Советах сменили «свободные артели церковных и кладбищенских нищих». Брать милостыню свободные попрошайки стали не только деньгами и полноценной натурой, но и объедками и посудой из-под водки. А нищие-«могильщики» прихватывали кресты, иконки, венки и цветы с погостов.

Лишив нищенство религиозной идеологии, хозяева новой жизни оказались бессильны перед идеологией собственно нищенства. Пролетарская революция, обрамленная войнами, разорившая хозяйство и наплодившая люмпенов, дала этой идеологии второе дыхание и обеспечила ее новыми приверженцами. Самыми благодарными учениками и подмастерьями нищих-профессионалов стали беспризорники. Но работа на «рукопротяжной фабрике» не всегда отвечала бурному темпераменту будущих строителей коммунизма. Самые резвые, предприимчивые и сообразительные дети улицы превращались в воров и налетчиков. Из бывших нищих вырастала подающая надежды шпана: тихушники (брали все, что «плохо лежит» в прихожей), скачушники (действовали с подбором ключа), голубятники (снимали белье на чердаках), форточники и так далее.

На «сидней» воры смотрели как на ненормальных, которые, кроме как сидеть с протянутой рукой, ни на что больше не годятся. Презирали окусывал и певцов, не сумевших устроиться в жизни. Шпана считала их легавыми. Те же, в свою очередь, предпочитали не связываться со шпаной, а когда воры покушались на их дневной заработок, оборонялись скопом. Зато вечером смиренно расплачивались с содержателями «свободных артелей».

Юные профессионалы вовсе не тяготились своим нищенским ремеслом. Психически полноценные попрошайки выбирали такой вид деятельности, который обеспечивал их не хуже воров. Стрелкам и филонам, мастерски симулировавшим хромоту, слепоту и судорожные припадки, хватало на жизнь. И даже на наркотики. Правда, наркоманов среди нищих было меньше, чем среди воров: кокаин и анаша пагубно сказывались на профессиональных качествах, и профнепригодным приходилось покидать насиженные места. Часть из них вливалась в стройные ряды воров. Другие, не выдержав конкуренции с более сильными сверстниками, ушли с паперти на панель: возник тип мальчика-проститутки.

В другом сборнике того же московского кабинета, «Правонарушения в области сексуальных отношений» (М., 1927), описаны такие мальчики: «С наиболее доходных мест их прогоняют наиболее изворотливые сверстники. По нужде они и продаются, так как напросят милостыней 5-10 копеек, педерастией же заработают рубль-два в день. Правда, «берут» их не особенно охотно, чаще всего пьяные, занюханные взрослые, которых они выискивают около ночлежек, в скверах, на вокзалах».

Довольно легко перекочевывали с паперти на панель «певцы» из беспризорников, не очень-то трогавшие публику своими жалобными песнями и псалмами. Тот, кто однажды сломался и протянул руку, не мог быть застрахован от новых и новых ломок.

Нищенство, открывшее дорогу в жизнь миллионам «детей республики», продвинувшее самых шустрых из них в уголовники, а самых слабых – в наркоманы и проститутки обоих полов, так или иначе продолжало оставаться мощным социальным институтом и при советской власти. В этом отчасти повинны вековые традиции нашего нищенства. Отчасти – нищета, всегда «оправдывающая» нищенство. А «если ее нет в действительности, то для того, чтобы нищенствовать, ее обыкновенно выдумывают» (Е. Максимов. Происхождение нищенства и меры борьбы с ним. Спб., 1901).

Сохранению нищенства как подпольного института способствовала и экономическая и правовая политика «пролетарского» государства, которому нищие были так же «социально близки», как и уголовники. Даже ближе блатных.

Советские авторы сборника «Нищенство и беспризорность» отметили разницу между ворами и нищими: разница эта заключается в «пассивном характере» асоциальности попрошаек (с теми приходилось держать ухо востро и делиться – эти же словно специально вылеплены для безмолвной поддержки тех, «кто был ничем»), и «у нас этой разнице вполне соответствует ненаказуемость нищенства», в отличие от большинства западноевропейских законодательств. А отличительные черты нищих-профессионалов, которые «пассивно переносят холод и голод, безучастно, безропотно поддаются ходу событий», «не пытаясь вступить в борьбу», довольствуясь тем, что им подадут, – они, вполне устраивали идеологов равенства в нищете…

Нищенская среда порочна и консервативна в самом худшем смысле этого слова. Нищие враждебно встречают любое новшество, ограничивающее их право на пожизненную ренту, неважно, будь то подачки прохожих или власти. Вот только власть, которая не может предложить ничего, кроме всеобщего обнищания и подачек, не всем «социально близка».