Под самый занавес прошлого века я случайно узнал, что в Тольятти – и не где-то, а на самой что ни на есть Ставропольской улице – живёт чуть ли не столетний старик, которому есть что поведать. «Жив еще Новокрещенов, и он будет постарше Сонина, – обмолвился местный старожил и краевед Николай Назаров, который помогал мне собирать материалы для публикаций о ставропольском погосте и мемориале в Портпоселке. – И ум у него на редкость ясный. Успеть бы расспросить его…». 

Я успел!..

Выдержки из воспоминаний Василия Фёдоровича Новокрещенова (31 декабря 1904 – 30 декабря 1999) публиковались в сборнике "Ставрополь на Волге и его окрестности в воспоминаниях и документах", второе издание которого вышло в минувшем году. Там же, в книге, обстоятельные комментарии к тексту, подготовленные сотрудниками ГМК "Наследие" и автором этих строк (книга эта, хоть и по-прежнему раритет, есть в библиотеках города и Российской государственной библиотеке) – поэтому сегодня обойдусь без сносок. 

Многое из рассказанного Новокрещеновым в тот декабрьский вечер в канун 2000 года я использовал в своих очерках: в частности, историю о ставропольских дачах, чапанке, голоде 1920-х годов в Ставрополе, о том, как – по воспоминаниям земляков и современников – погиб Василий Баныкин.

Сегодня я хочу дать эту «исповедь свидетеля века» полностью, без купюр.

Собственно, его жизнь так или иначе вместила новейшую историю нашего города. До последних дней он оставался хранителем живой памяти о самобытном волжском Ставрополе, которого на карте давно уже нет.

Представьте только: сто лет назад, в 1913 году, наш герой возил кумыс ставропольским дачникам и кланялся (или строил рожицы?) встречным дамам – может быть даже Инессе Арманд…

- Дед мой был в Ставрополе пильщиком дров: пилой маховой пилили, парой ходили. Помню хорошо, отцовы брат с сестрой его все время ругали, потому что пил здорово. И отец пил. Дед его восьмилетнего выкинул из дома, и он пошел к купцу Моржову, который содержал гостиницу (уже после, при советской власти в ней была организована артель «Красная заря», валенки валяли). Бывалоча, идем с отцом улицей Базарной – он и говорил: «Ты во дворе родился. Я в этом доме дослужился до пекаря-кондитера». А до этого он подавал чайники. Вот, скажем, собрались трое односельчан, привезли пшенички на продажу, ну и решили: «Ну что, с мороза-то выпьем». Возьмут селедку со стол, калач чудный, бутылочку за белой головочкой – сели, выпили, и одного воза пшенички нет как нет, пропили.

Здесь же биржа была хлебная. Хлеб возили сюда. Купцы скупали хлеб у мужика. У них амбары были по воложке. Амбары сделаны так, что какая бы ни была вода – она не затопляла их. И вот каждый купец имел амбар. А зимой продавали. Скажем, рожь, пшеничку брал Башкиров, который имел крупные помольные организации в Самаре. Весной пригоняли баржу, на эту баржу нанимали людей и на лошадях из амбаров насыпали этот хлеб и возили в баржу. И везли на помол – в Самару, Сызрань. В Сызрани было производство крупяное: скажем, просо ободрать или еще что...

На воложке было, помню как сейчас, шесть пристаней. «Волжское объединение», частный «Самолет», «Русь», «Кавказ-Меркурий»... Пароходы шли без конца-края. А у нас на берегу рынок, и были - как их в ту пору называли – обжорки. Были бойни, били скот – ведь тогда никаких гусаков не брали, все выкидывали. Вот эти женщины, занимающиеся обжоркой, ездили на тележках. Наберут потрохов, вымоют, выстирают – все чин чином, и прям на рынке готовят. Сделан у каждой очаг, в котором топят и жарят. И как только пароход загудел, они с этим горячим бегут на мостки продавать народу...

С 8 лет я работал у купца Лобанова на ставропольских дачах. И родители там же: мать на кухне, отец по хозяйству. Вот я в школу когда ходил, на каникулах несколько лет у одних и тех же персов работал – они каждый год приезжали. Они были нефтяники, богатые, привозили своего повара. Утречком я прибегаю, пока-мись повар на базар собирается, первым делом подметаю их комнаты. Жили они просто: им никакой обстановки не нужно – койка, стул, вот и все. И терраса обязательно, где они кушают, играют в лото и встречаются с гостями. Я лично в эти встречи радовался. Потому что как только вечер, хозяин подзывает меня пальчиком и говорит: «Две пары лошадей нам». Я бегу в центр дач, на коновязь, там извозчики дремлют, кто в карты играет, кто чего. Я их уже изучил, все свои были, по договоренности. Подхожу, тихонько говорю: «Дядь Вань, поехали». Сам в пролетку с бубенцами сажусь, как барин, и еду до хозяев. Каждый раз извозчики мне по пятаку давали, за то что я их пригласил, а хозяин-перс сразу десять копеек на чай.

Персы садились и ехали на кумыску – сюда же все приезжали лечиться кумысом. Кумыска знаете, где была? От автозавода правее к Степана Разина. Там табун был, очень много лошадей – потому что очень много хозяев было, которые держали, в том числе бритовские богатые татары. У каждого хозяина (у Климушина, у Никитина и так далее) были сараи, и татарки делали кумыс в лошадиных кожах, «курдюках». Из курдюка, как он сквасится, разливали по бутылкам, пробками завертывали, клали в корзинки – и увозили на дачи. На дачах здесь было что-то вроде больницы: кумыс прописывали. Кумыс был очень хороший, полезный. Разный: средний, малый, высокий. Возили его только ночью – днем невыносимо: пробки вылетали от жары. В плетенках по 20 бутылок...

И вот поздно вечером – назад. Все было строго. Дачи были огорожены, и у самых главных ворот стояла городовая будка, полицейские. Вы едете с бубенцами ночью – останавливают: «Снимайте, не беспокойте господ»...

Я жил на Лузановской, а рядом, на Полевой, была большая площадь. Там курзал был – прекрасный курзал, по всем правилам архитектуры отделанный, сыстари веков. И галерки, и чего только там не было, а сбоку специально сделали для музыкантов духового оркестра. Парк – рассаженный специально, между аллеями сиденья и все, что угодно. Дорожки помню хорошо: даже привозили щебеночку белую, подстилали. Были рестораны, играли в биллиард, целыми ночами сидели. В карты играли. Даже рулетка была…

Так и зарабатывали. Бывало, мы с сестренкой Анечкой ставили господам до восьмидесяти самоваров в день. Выстоим самовар шишками, а поднять-то не осилим, чтоб обтереть, – старшие прибегут, помогут. А потом несут господам самовар и поднос. На подносе французская, скажем, утрешняя булка, пара яичек, масло сливочное, сыр – завтрак, словом, господский.

Сыром мы брезговали – я его не ел. Хотя сыр был исключительный, конечно, просто мы не кушали, не наша пища. У нас был свой огород, сами садили: тыкву, картошку... Помидору – нет, уже потом разобрались: оказывается, продукт очень приятный, и стали сеять. У нас лошадь была, коровёнка. Огороды были большие. А вообще сельское хозяйство было маленькое, потому что царь давал землю только на мужскую душу, а в нашей семье было всего две души. Но земля была закрепленной навечно, бесплатно, за нее никаких налогов не брали. В Думу ходили: земельное управление давало дополнительно землю в аренду. Аренда большая. Неважно, земля хорошая или плохая, – все равно денежки плати.

Вот мы понятия не имели, что такое пшеничка. Белый хлеб ели только на Рождество и Пасху. А так матушка-ржанинка, и все.

Хорошо, что я, когда постарше стал, на лошади работал все время, лес возил. А ломовую лошадь надо кормить не просто травой – хлебом. Так вот, городская дума давала дополнительно землю в аренду... Лошадь нас кормила, что говорить. Куда только ни подряжался. На лесозаготовках работал. Было время, возил из Самары водку. Ее ведь в то время не возили ни пароходами, ничем, потому что экономисты подсчитали – невыгодно. Гораздо выгоднее нанять лошадей. Вот я везу, скажем, 25 ведер, мне дается две бутылки на бой. Если они разобьются, с меня за них денег не берут, если нет – забирай себе. Я тут же, в магазине деньгами брал. Вот такой был порядок... Сам я, к слову, до 25 лет водку не пробовал.

Мы на лошадях возили грузы в зимнее время разными путями. Первый путь – Волга встала, снег мелкий, и через горы: Моркваши, Отважное, Бахилово, и едешь Волчьим оврагом (в Волчьем овраге был кордон, лесником от царя была Марья Ивановна, я ее знал, тоже останавливался), выезжаешь на Рождествено, Ширяево. Как только снега пошли – уже не разъедешься: оттуда обоз, отсюда обоз, и начинаешь жребий кидать – кого скидывать. Народ берет сани с грузом, переставляет, проедут – потом на место ставят... 60-80 верст получалось. А если поехать через Красный Яр, через Курумоч – тут и все 120 было…

В Подстепках барин жил – управляющий графа Орлова-Давыдова. Сам граф приезжал в два года раз. Почему так, не знаю. Когда я работал в борковском совхозе и был директором совхоза в Жигулях, его личный кучер ползком, еле-еле, но каждое утро приходил на конюшню – настолько у него впитанность была. Управляющий в Жигулях был какой-то Франц, а здесь, в Степана Разина – Ландо. В Жигулях на центральной усадьбе помещения были каменные. Два дома: двухэтажный и одноэтажный. В Усолье – основная усадьба. К ограде подходишь, смотришь – там орел с двумя головами. Самого графа я видел только на картине: часто бывал в Москве, заходил в Третьяковку – и вот там видел со всей семьей.

Я с кучером разговаривал. Приходит сообщение: барин прибыл в Самару. У меня, говорит, было три пары лошадей – белые, черные и каурые. И в подчинении были конюха. Управляющий к ним никакого отношения не имел – подчинялись напрямую графу. Запрягаю, говорит, две пары – и пошел горами: на Сосновый Солонец, по большаку, там раньше были березы посажены по обеим сторонам. Дорога называлась этапная – при Екатерине гнали заключенных в Сибирь, этапы были большие, шли пешком, а лошади продукты везли. И посадочные материалы – заставляли сажать березы вдоль дороги. От этих берез там сейчас остались одни дупла.

Весь лес от нынешнего Комсомольска до Жилина был – сюда казённый, по ту сторону – красный, графский. Кордон был, охраняли черкесы. По эту сторону, где сейчас автовокзал, и до бритовского кордона – казенный лес.

Если от автовокзала едешь и на левую сторону смотришь – черный крест стоял (напутствие такое – убили когда-то давно). Спрашивали: «Ты не встречал?..» – «Да вот только черный крест проехал». Так черный крест был в казенном лесу. А Портпосёлок и далее – мещанский лес, народный, городской.

Со строительством ГЭС погубили много очень лесов. А уж травы! Мы о соломе понятия не имели, кормили только одними сенами. Люди шли и день, и ночь на остров – и дети, и женщины, и пожилые, и молодые. Народ ходил туда и за ягодой. За ежевикой и щавелем. Кормились – и продавали на дачи.

В мою молодость на остров паромом переправлялись, но год от года, пятилетка за пятилеткой, Волгу-то стало песком заметать, и стали ее уже на лошадях переезжать. Тут ставили вопрос вызвать черпалку и прочистить. А чистилка – она же перед Самарой целыми летами стояла раньше, очищала все перекаты, по которым ходили пароходы.

Была рыба, Черкасов хозяин был. Занимался каким путем? Луга с рыбой шли: Жигули-Березовка-Климовка-Ягодное-Хрящевка и дальше. Так вот Черкасов едет в губернский город Самару и договаривается – закупает все озёра. Берёт в аренду. К нему нанимаются рыбаки. Столько-то живой рыбы сдать – остальная твоя. В такое-то время, по графику, рыбница приходит...

Очень много разговоров сейчас идёт среди нашего населения, в особенности пожилого: о, раньше рыбы-то было сколько! Рыбы-то было много, но не каждый ее кушал. Она очень дорогая была. Пользовались приезжие господа. А так мужички которые – он лучше пойдет с удочкой, с бреднем и наловит…

Помню затопление, самое сильное было в 1926 году. Я переживал и боролся, потому что боролся весь город. Наш город все-таки высокий, и улица Казанская (на ней стоял собор Казанский) была к воложке концом. Там был на Волгу маленький спуск благоустроен камнями (его называли Каменный извоз), по которому поднимались люди с сеном с острова напротив был большой (всегда луга делили 1 августа, под Ильин день). Вот этим спуском все и ездили. Так в то затопление считай до самого верха доходила: еще бы четверть – она бы пришла в Ставрополь и по Казанской пошла. И со стороны Борковки по оврагу к кладбищам бы дошла и пробилась. Там, когда вода поднялась, бани поплыли, амбары – хорошо, если лодочники поймают, привяжут к чему-нибудь.

Совсем старые здания рушились. У нас вот назывался «старый город», который находился буквально на берегу воложки, было там восемь порядков – так четыре или шесть их упало в Волгу.

Помню, как только прилив воды сильный – тревога, церковный звон: вставай-поднимайся и беги на берег. Народ сбегается, помогает вам с вашим барахлом как-то выбраться. А дом уже не удержишь – ни конюшню, ничего. Песчаная местность, вода сильная... На рынке у церкви Успения у купца Климушина были каменные хорошие магазины мануфактурные, целые ряды, – всё это было схоронено...

Я навидался и чехов, и итальянцев, и германцев – и кого только не видел. Итальянцы с германцами жили господами здесь во время первой войны – пленные офицеры. Катались на лыжах, теряли золотые обручальные кольца. А нас, ребятишек, нанимали решетьями просевать все снега вокруг, чтоб найти те кольца. Пленных сюда пригоняли. Забора не было, охраны. Жили в каменном доме купца Кожуховского. Жили как господа: наши офицеры в эту войну так не жили...

Помню, как белочехи пришли. Правда, недолго были, но шуму натворили. Молодежь забирали. Был у меня зять, Михаил, с 1898 года. Вилами его на сеннице ткнули, поранили серьезно, оставить бы парня – так нет: отступая, увезли с собой аж в Красноярск. А там квартир на всех не хватает. Только поселили Мишку, дали койку больному, – через час являются Лукьянов, Земфиров (ставропольские учителя, служившие в годы гражданской войны в армии Колчака. – С.М.) и жена его Марья Васильевна, тоже учительница по русскому языку. Они его знали, как облупленного, но они, видишь, прапорщики, а остальные-то все солдатня да деревня-матушка, напуганная всеми делами. Словом, им квартира понравилась, говорят хозяину: «Выкиньте этого на улицу».

Наутро его все-таки госпитализировали. Привезли в госпиталь – хошь верь, хошь не верь: матрасы настолько кровяные, аж стеклянные сделались. А на другой день оказался он в Красной армии: красные пробрались на квартал вглубь, взяли госпиталь. Стали его расспрашивать – все рассказал. И свели его с земляком – наш ставропольский полковник Болонкин, его задушевный товарищ, года на три старше. Отец у него был надзиратель тюрьмы – а он уже командир полка красных. В лампасах, все чин по чину. «Всё, будешь жить у меня», – говорит. Так и прожил у него неделю. А в это время организовался крупный, сильный отряд на борьбу с бароном Унгерном, который хотел Монголию всю забрать. И попал Мишка туда. Гнались за Унгерном до самого Улан-Батора. Барону деваться некуда – там же в палатке он и удавился.

А мой зять вернулся. В коллективизацию в колхоз не пошел. Я пошел, а он нет. Отдал лошадь, бороны отвез. «Нате лошадь, сбрую – все берите», и сам подался в плотники...

Я и Баныкина помню. Он же фельдшер был. На квартиры приглашали. И к нам приходил. У меня отец болел. Я привез его вечером на лошади. Подходит к отцу, спрашивает, как себя чувствует. Отец: «Да ничего, каравай хлеба двое принесут, я его и уничтожу». – «Ну, мужичок, ты еще вон какие песни поешь, тебя еще и не взяло»...

Помню, как и кто Баныкина убил. Наш, ставропольский житель – случайно. Не с какой-то целью... Звали Николай, кажется. Он охранял Райпотребсоюз. Аккурат у Райпотребсоюза выходила из старого города дорога, и вот Баныкин выходил со старого города на Базарную, а этот здесь на посту стоял – и ошибся. Тут как раз перед белочехами прибыл летучий отряд, агитация пошла (мужики, организованные каким-то генералом) – надо было следить, наблюдать подозрительных людей... Вот и получилось. И он с одного выстрела убивает этого Баныкина... Я знал этого человека. Жил на Сенной улице. Он переживал крепко. Чека таскала его за это...

Здешняя ЧК тоже была хороша, нечего сказать…

(Продолжение следует)