Юбилейные, а уж тем более некруглые даты, связанные с именем Сергея Тимофеевича Аксакова (между прочим, как и Наумов, нашего земляка), в отличие от годовщин Гоголя, никто будто не замечает и не отмечает. Не тот масштаб, не та величина? А кто их определяет? Если следовать логике уже процитированного мной Осипа Мандельштама, который «не мог понять… Багровых внуков, влюблённых в семейственные архивы» – получается, что вроде как и не стоит Аксаков, на произведениях которого росли просвещённые поколения, торжеств, соразмерных с гоголевскими. Но ведь известно: оценки в гуманитарной сфере – дело вкуса, а о вкусах не спорят. Другое дело – вкусы меняются, компромиссно, конформистски подстраиваясь под «шум времени». И чем круче компромисс, тем горше послевкусие.

(Из цикла «Читая Наумова»)

И дело тут не только в неизжитом по сей день конфликте между «западниками» и «славянофилами». Мне кажется, не в этом…  

ЗНАЯ теперь уже точно, как Мандельштам закончил свои дни, – а в январе 1991 года, когда я готовил статью к 100-летию поэта* в одном из тольяттинских изданий, даже точной даты его смерти не было известно, – страшно перечитывать места о его исканиях. Вот – из чьих-то рассказов – годы 1880-е, десятилетие, предварившее его рождение: «Как высокие просмолённые факелы, горели всенародно народовольцы с Софьей Перовской и Желябовым, а эти все, вся провинциальная Россия и "учащаяся молодёжь", сочувственно тлели… Какая скудная жизнь...» (О. Мандельштам. Шум времени). А вот его детские, не по-детски мрачные «глухие годы России – девяностые годы, их медленное сползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм – тихая заводь: последнее убежище умирающего века». В гимназическую пору Мандельштам величает себя «законченным марксистом» и с гордостью сообщает, что предпочёл тошнотворным мировым вопросам и прочей мрази «мир Эрфуртской программы, коммунистических манифестов и аграрных споров». Ему чудилось и импонировало, что марксисты всех мастей «не торговали смыслом жизни, но духовность была с ними...» Мало того: впечатлительный, восторженный юноша, наслушавшись в Париже страстных проповедей убеждённого террориста Бориса Савинкова, готовился вступить в боевую организацию партии эсеров. А много позже, когда в полной мере проявится «духовность» победивших большевиков, упрямо тоскует по «энгельсовой бурности и познавательной страсти» молодого марксизма. А друзья – свидетели его терзаний – напишут в своих воспоминаниях: «Особенно, по-видимому, для него силён был соблазн уверовать в нашу официальную идеологию, принять все ужасы, каким она служила ширмой, и встать в ряды борцов за великие идеи и за прекрасное социалистическое будущее. Впрочем, фанатической убеждённости в своей правоте при этих заскоках у него не было»**. Не отсюда ли апофеоз метаний уже обречённого поэта: «дав стопе упор насильственной земли… губ шевелящихся отнять вы не смогли»…

Наверное, замечали: люди, лишённые корней (или полагающие, что их нет) и потому убежденные, что им «нечего терять», а история человечества начинается с момента их появления на свет и заканчивается с их кончиной, – по-своему несчастны. Тем, что им легче других уверовать в духовность прирожденных вандалов и «принять все ужасы».  

НО БЫЛА ведь и другая жизнь, «другая жизнь и берег дальний», «другие берега»…

18 мая (ст. ст.) 1840 года, пообещав вернуться с первым томом «Мёртвых душ», Николай Гоголь выехал в своё второе путешествие за границу. Вместе с ним в Рим отправился брат бабушки А.Н. Наумова и шурин брата С.Т. Аксакова Василий Панов. Сергей Тимофеевич проводил их до первой станции…

Пережив своего родственника на десять лет (Панов умер в 1849-м), Аксаков до конца дней поддерживал отношения с Наумовыми, «в своё время проживал подолгу в Головкине, прежде чем составить и написать свой классический труд "Записки ружейного охотника", где им описаны все сорта водяной дичи, встречавшейся в наших займищных местах, – пишет Александр Николаевич (Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. – Т. 1. – С. 318). – Вспоминается мне один переплетённый экземпляр этих "Записок", хранившийся в отцовской головкинской библиотеке», с дарственной надписью.

Можно представить, насколько дорога была память об этом знакомстве и гостю, и хозяевам. Материал для книги, собранный Аксаковым в наумовских владениях, не имел цены. «О наших нетронутых "целинах", блюдёных, заповедных и сказочных летних охотах на водяную дичь лучше бывало и не рассказывать – настолько наша охотничья обстановка казалась невероятною!» – вспоминал А.Н. Наумов. Чего стоили одни только несметные стаи диких лебедей, «без опаски и оглядки пожиравшие у "господских" гусей корм» (без опаски – потому, что на лебедей «лично у меня рука никогда не подымалась», оговаривается между прочим автор). – «Бывший со мной граф Мстислав Толстой*** спрашивает меня: – "Скажи, ведь это лебеди твои? домашние?" – Но когда мой гость узнал, что это лебеди дикие, он обомлел от охватившего его удивления. Потом годами всем рассказывал о сей чудесной встрече, приговаривая – "если б я сам своими глазами не видал, никогда бы этому не поверил"» (там же: с. 317)…     

КНИГА с автографом С.Т. Аксакова – безусловно, фамильная реликвия и украсила бы любой музей. Но где она теперь? Там же, где и прочие реликвии Наумовых. «Драгоценнейшую скрипку Антония Гварнериуса, подлинную редкость с отметкой внутри: "antonius guarnerius faciebat in Cremone an.1726", с которой я никогда не расставался… в ноябре 1917 года уничтожила все та же большевистская бесовщина... Вместе с роялями Блютнера и «Стэнвей», отцовской виолончелью Вильома (подаренной Л.Б. Тургеневым****. – С.М.) и «чудной фисгармонией» все они были «вдребезги разбиты, как "господская буржуйная" затея…» (там же: с. 50-51).

А вскоре, с созданием на Волге Куйбышевского водохранилища в 1950-х годах, и сама старинная усадьба, изрядно изгаженная «новыми хозяевами», вместе с уникальным храмом, в котором отец А.Н. Наумова до конца жизни служил церковным старостой, и фамильным склепом на церковном кладбище, где были похоронены родители Александра Николаевича, – все было погребено под толщей вод «рукотворного моря».     

Могла ли предположить мать Наумова, урождённая княгиня Прасковья Николаевна Ухтомская, что родовое гнездо, которая она так оберегала, ждёт такая судьба? Мог ли помыслить об этом сам Александр Николаевич, когда в январе 1917-го, накануне судьбоносных февральских событий, выполняя завещание матери, вёз хоронить ее из Москвы в родное Головкино – рядом с отцом. («Говорят, что могила их цела – слава Господу! – утешал себя Наумов. – Моя заветная мечта иметь возможность перед своей смертью еще раз поклониться дорогому праху на родной земле!»)…

К счастью, сохранилась фотография головкинской церкви и вошедшие в книгу рисунки видов усадьбы, сделанные одной из дочерей Наумова – герцогиней Анной Александровной Лейхтенбергской. И кое-что – совсем уже из разряда чудес: окрестные рыбаки (и не только из Майны, но и из довольно удалённых, лежащих на правом берегу Волги Тетюш) до сих пор ездят ловить «на мельницу». Так называют в народе место, где сохранились останки знаменитой на всю округу и отмеченной во всех путеводителях начала прошлого века знаменитой «наумовской мельницы» – образцовой, высокопроизводительной, пятиэтажной, в ночное время освещаемой электрическим светом вальцовой мельницы промышленного типа, построенной Александром Николаевичем в 1912 году. Конечно, теперь, когда ушли в мир иной старожилы, уже никто не вспомнит, «откуда есть пошло» даже это название – «мельница», не говоря уж о том, что она наумовская. Но рыбаки знают: место там исстари прикормленное – сущая благодать для промысла. Даже столетие спустя…

Хоть что-то пошло впрок…

_____________________

* С. Мельник. Век Мандельштама // Молодежный акцент. – 1991. – № 1(40).

** По: Кузин Б.С. Воспоминания. Произведения. Переписка. Мандельштам Н.Я. 192 письма к Б.С. Кузину. – Санкт-Петербург: ООО «Инапресс», 1999.

*** Граф Мстислав Николаевич Толстой (1880–1949), бывший с А.Н. Наумовым в приятельских отношениях и, по-родственному, не раз гостивший в его имении, – известный в Самарской губернии деятель, с 1911 года самарский уездный предводитель дворянства. Сменил на этом посту старшего брата – графа Александра Николаевича Толстого, который годом раньше был назначен вице-губернатором Петербурга, погиб в годы гражданской войны (о нём подробнее здесь.

После Октябрьского переворота М.Н. Толстой жил в эмиграции во Франции, имел свою птицеферму.

Третий их брат – известный русский-советский писатель, «красный барин» Алексей Николаевич Толстой (1887–1945).

С прославившимся при большевиках братом-писателем старшие не роднились в связи со скандальным уходом их матери Александры Леонтьевны (урождённой Тургеневой) от отца к самарскому дворянину А.А. Бострому, об этом много написано в разных источниках.

Отец всех троих – граф Николай Александрович Толстой (1849–1900), долгое время был председателем Самарской уездной земской управы.

**** Леонтий Борисович Тургенев (1824–1895) – известный ставропольский помещик, первый председатель первой в России Самарской губернской управы, дед братьев Александра, Мстислава и Алексея Толстых.

Фотографии из книги: Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917 / В 2 кн. – Нью-Йорк, 1954-1955 и ресурсов интернета