…не поле перейти. Особенно в нашей стране, где, как заметил один умный человек, нужно жить долго. В молодом, как принято считать, Тольятти были свои долгожители. Есть они и сейчас. Но тех, кто помнит весь ХХ век, плоды которого мы так или иначе пожинаем сегодня, уже нет.

К счастью, кого-то мы еще успели застать. Помню, как родился этот материал. В начале марта 1999 года в редакцию позвонила дочь Евдокии Ивановны и пригласила приехать поздравить её маму с Днем 8 марта. С праздником, которому «все возрасты покорны». На нескромный вопрос, а сколько маме, мы услышали как бы само собой разумеющееся: «100 лет… Приезжайте, она будет очень рада»…

Так оно и было.

Помните, у Блока? Вот так и наша героиня. Дочь городового и крестьянки, уроженка крымского города Белогорска, гимназисткой Евдокия пела в церковной капелле. И свершилось то, что иначе как чудом не назовешь. Однажды архимандрит, очарованный чудным голосом юной длиннокосой солистки, подарил ей массивный золотой крест...

- Как вспоминала мама, крест был из чистого золота, на большой золотой цепи, – рассказывает Лилия Леонтьевна. – И вот только благодаря этому крестику большая семья – четырнадцать детей – выжила в страшные голодные годы. Дедушка от креста зубилом откалывал и еврею какому-то кусочки продавал. Даже иногда не за деньги, а за какой-то клунок муки, или крупы, или пшеницы, за кусочек сала. Выжили, короче говоря. Мамин голос спас всю семью...

В 1919 году певунья оказалась на фронте. Заменила призванного в Красную армию двоюродного брата, который едва успел жениться. Говорили ей, наверное: «без тебя большевики обойдутся» – не послушалась. Последовала примеру старшего брата-революционера: обрезала свои большие красивые косы, подстриглась под мальчика, влезла в красноармейскую гимнастерку и пошла биться за власть рабочих и крестьян.

Говорят, фокусы с переодеванием проходят только в сказках. Оказывается, не только. По словам дочери, четыре месяца потребовалась товарищам по оружию, чтобы разоблачить самозванку. И перевести в медсанбат. Так и провоевала два года в степной Украине, таская с поля брани раненных красноармейцев.

- И вот однажды на лазарет напали махновцы. Многих раненых вообще убили, а врачей и сестер поставили строем. Выезжают мать Мария и батька Махно. (А сам он, как рассказывала мама, интеллигентный был человек – зря над ним надсмехаются. Да, нервный был, но это естественно: такое время, а у него все-таки армия своя). И говорит: «Кто хочет домой – два шага вперед». Мама, конечно, рванулась, что ж ей домой не хотеть-то? А врач – пожилой такой, с бородкой, как у Калинина, – дёрг её за руку: «Стой, девочка». И спас от верной гибели: оказывается, тех, кто вышел из строя, под расстрел...

После гражданской войны вышла Евдокия замуж за своего красного командира Сергея Кононенко. Забеременела от него. Привез он ее домой, в Лодыжину Херсонской области, куда к тому времени из Белогорска перебралась семья. На тачанке приезжал – красавец…

Но есть такое в ее характере: не мёд у мамы характер, что дочери-то скрывать. Оставила она мужа, больного туберкулезом. Как потом объяснила, чтоб уберечь от чахотки семью. Им одного тифа хватило, коим переболели все братья и сестры от мала до велика. «А тут как раз голодовка началась: родители очень голодали, там еще младших много было. Мама работать пошла». Да и ребенок вскорости умер. Словом, не сложилось.

- Знаете, я ее всегда ругала, потому что мне его жалко было, этого мужа Сергея: он очень добрый был, очень красивый, такой волевой мужик...

Уже через много лет, увидев по телевизору седовласого красавца-генерала, ахнула было Евдокия Ивановна, побледнела, – но тут же спохватилась, резко пресекла все расспросы и разговоры о былом. Дело прошлое.

А вот со вторым мужем, Леонтием Филипповичем, бывшим царским офицером, во время революции вместе с солдатами перешедшим на сторону красных, – прожили они долго и счастливо. Красивая была пара, вспоминает Лилия Леонтьевна, души не чаявшая в своем отце.

- Он окончил, кажется, Пажеский корпус. Была даже фотография, где он в фуражке с кокардой. Мама эту фотографию прятала, а потом вырезала одну головку. Время такое было, сталинское – не дай Бог. У него прекрасный голос был, он играл на аккордеоне, на фортепиано, на скрипке. И меня научил играть на скрипке. Когда они познакомились с мамой, он работал уже в школе. Преподавал русский язык и украинскую мову. Году, кажется, в 1937-м они с мамой окончили Харьковский пединститут. Мама – исторический факультет, он – филфак, и с тех пор преподавал только русский. А мама историю. Вообще, у них очень богатая жизнь была. Они во многих селах были. Папа работал директором школы. Где бы ни были, в школе вели хор, оркестр, драмкружок, танцевальный кружок. Мама ведь успела закончить еще и харьковский театральный техникум. Одно время работала в передвижном опереточном театре, первой категории. Была примой. Ставили «Наталку-Полтавку», «Запорожца за Дунаем» и много чего еще, сейчас всего и не вспомнишь. А когда началась война, немцы ее чуть не расстреляли: арестовали, едва вступив в город – из-за того, что историк и преподавала сталинскую конституцию. Папа куда только ни ходил, пока ни добился ее освобождения. Уже где-то после войны он работал инспектором школ. Были они и в заповеднике Аскания-Нова, потом в Симферополе, затем... Словом, очень интересно, конечно, жизнь прошла, с нашей не сравнить...

Уже тридцать лет Евдокия Ивановна живет в Тольятти. С дочерью и младшей внучкой. Дедушка Леонтий Филиппович умер в 74 года, а она все собиралась вслед за ним. Говорила: вот, через пять лет, потом через десять, вот, внучка в школу пойдет, потом вторая, вот отучатся девочки. Младшая, кстати, пошла по бабушкиным стопам – на исторический.

А теперь, наверное, пора Евдокии Ивановне новую вешку ставить, еще эдак лет на двадцать. И повод что надо: за день до ее столетия четырехлетний правнук «на полном серьезе» обручился со своей будущей невестой. Свадьба когда еще – а пока удивительная женщина, которая помнит батьку Махно, похороны Ленина и совместный отдых с Крупской, с удовольствием дерётся с мальчишкой на шпагах и играет в машинки.

Значит, не все потеряно. Жаль только, голос пропал.