В последнем ноябре уходящего века-тысячелетия в тольяттинском Дворце искусств «Юбилейный» прозвучало два концерта Баха (Бранденбургский и Концерт для двух клавиров с оркестром до минор) и Шестая симфония Бетховена. Но прежде чем всё началось, зал погрузился в полумрак и затаил дыхание. Замер и оркестр Тольяттинской филармонии. А за режиссерским пультом неспешно появился седой 83-летний старик, чем-то неуловимо напоминающий андерсеновского Олле-Лукойе из старого мультфильма про Снежную Королеву. И произошло то, что должно было произойти – доброе волшебство…

Так было каждый раз. Четыре сезона народный артист Эстонии, профессор Роман Матсов выходил на эту сцену. Маэстро приезжал в Тольятти вовсе не на гастроли (какой гастролёр обременяет себя двухнедельными репетициями?) – а чтобы кропотливо поработать с оркестром под руководством своего аспиранта Алексея Воронцова. Да не просто поработать – «заразить оркестр», «завоевать единомышленников»…

В один из таких рабочих дней, уже вечером, мы встретились. Говорили и о музыке, но всё больше о прошлом. О веке, выпавшем на долю его поколения. О времени, с которым, как ни бодрились его сверстники, многим так и не удалось «расстаться смеясь».

- У нас еще в шутку говорили: 1940 год – это когда вы «подали нам руку помощи». А на самом деле была самая настоящая политическая оккупация. Молотов с Риббентропом, а точнее Сталин с Гитлером сторговались, поделили Прибалтику, Молдавию, но не сумели поделить Финляндию. Это страна, которая сопротивлялась поразительно. Мы были очень вдохновлены сопротивлением маленькой Финляндии. Потому что сами всегда были под кем-то. Сначала нами владели датчане, потом крестоносцы, потом шведы, потом русские, потом немцы... Поэтому настоящих-то эстонцев, по сути дела, и не осталось. Ассимилировались. А поскольку мы, как маленький народец, вечно в страхе за свою национальную особенность, – вот у нас и процветает шовинизм. Который, даст Бог, скоро уже закончится. В конце концов, это же должно когда-нибудь кончиться – все эти антисемитизмы, шовинизмы.

А ненависть к русским в Эстонии – только из-за большевизма: из-за того, что идентифицируют большевизм с русскими. А на самом деле русские так же пострадали за 75 лет, как и все остальные.

- А те же самые грузины от того же Сталина и Берии пострадали так, как вообще никогда во всемирной истории не страдали. Разве что индейцы от конквистадоров в Америке. А что касается эстонцев, от сталинских репрессий пострадало 20 тысяч. Если учесть, что во всём мире нас всего-то миллион – это колоссальный процент. По сути, вся наша интеллигенция...

- Должен сказать, что ректор нашей академии (Эстонской академии музыки – современное название Таллинской консерватории. – С.М.) – удивительно толерантный человек. И он считает, что чем больше наши педагоги интересуют Запад и Восток, чем больше они ездят, тем лучше преподают. И поэтому он меня отпускает. На столько, сколько мне возможно ездить. В моём-то возрасте...

- Да. После того как у нас произошло разобщение с Москонцертом и Госконцертом, у нас с этим стало легче. Мы без виз ездим по всему миру. В бывшем Советском Союзе это было совершенно невозможно. Я же был невыездной, когда отказался вступить в партию. Правда, меня иногда выпускали в соцстраны, но бывало так: на афише стоит, что Матсов заболел, а я на самом деле жив и здоров – просто Госконцерт заранее подстраховался. То же самое было в отношении Рихтера: в лучшие годы он был невыездной, потому что был немец. Уж не говоря о том, что не был членом партии. Разве это не симптоматично для того строя?

- Не могу сказать. Наши предки учились в Петербурге, наши просветители все были с русским образованием. И мои родители, и предки моих родителей разговаривали на трёх языках: по-эстонски, и по-русски, и по-немецки. Так что не только тяга к Западу – но и полное растворение в русской культуре.

- В Петербурге. Мой дед был крепостным у князей Волконских (их замок в 30 километрах от Таллина), а потом ему предложили в Петербурге обучиться садоводству. И где-то в начале века он перевёз туда всю семью. А вскоре умер, и моя бабушка зарабатывала тем, что была прачкой. Но всех своих шестерых детей она всё-таки послала в гимназию. Мой отец окончил английскую гимназию в Петербурге. Был участником Первой мировой войны, знаменитого похода в Галицию, и там был ранен. А после демобилизации заболел брюшным тифом – так же, как и все в голодные 20-е годы. И естественно, он был страшным противником большевизма. А когда в 1922 году оптировались прибалты, смог опять вернуться на родину – и освободился от этого. Я сначала в Петербурге жил с мамой – она была хористкой в Мариинском театре. И когда уже переехали в Эстонию, стал заниматься и музыкой, и в гимназию поступил. Окончил одновременно два факультета – фортепианный и скрипичный – в Таллинской консерватории.

- Да, я потом учился в Берлине, в академии. А когда в 1939-м началась Вторая мировая война, у меня было такое ожесточение на всё гитлеровское...

- Не только на это, но и на ущемление других народов. В частности, евреев. Я с ожесточением всё это и с болью душевной наблюдал. И когда началась мировая война, меня отец вызвал оттуда телеграммой, поскольку боялся, что я буду интернирован. Я приехал домой – и через год была оккупация русскими. И ещё через год началась война. Но, когда я ощутил всю эту опасность, которую представляет нашествие Гитлера, я пошёл добровольцем. Мне это было очень сложно: я служил в эстонской армии, офицер, – а тут Советская армия. Так я пошел не за Сталина – а против Гитлера. А Сталина мы так же ненавидели, как весь этот большевистский строй. И продолжаю ненавидеть...

- Совершенно верно. Он страшный оккупант и страшный человек, потому что то, что я видел в Германии, – это ужасно.

- Слышал. Вот потому и пошёл добровольцем.

- Он узнал из интервью – в «Огоньке», в «Правде», в «Известиях» – кое-что из моей биографии... Ведь на фронте меня ранило разрывной пулей...

- Конечно. Я помню всю Ленинградскую блокаду. Моя часть, а я был командиром роты, стояла под Урицком. Это были страшные моменты моей жизни. Когда подвозили не те мины, не к нашему миномету. Когда мы воевали без штыков... В общем, эта сталинская разруха... Миллион человек попали в плен гитлеровцев в самые первые месяцы войны – вот это всё было страшно. Даже не хочется вспоминать об этом.

Так вот, когда меня ранило (у меня же до сих пор руки нет!) – хорошо, что мне попался изумительный хирург, профессор в Павловской академии, в Петербурге, который всё-таки сшил мои нервы. Не все, конечно, потому что у меня просто каша была здесь. «Гнилая картошка», как он сказал.

- Семён Семёнович Гирголав... И после этого я стал никем и ничем. У меня, кроме моей специальности, скрипки и фортепиано, ничего не было в жизни, а мне ещё было 23 года. И тогда у нас был очень разумный первый секретарь Эстонии (эстонское правительство эвакуировалось в Москву). Когда после всех этих эвакогоспиталей в Сибири я приехал в Москву, он меня спрашивает: «Ну что мне с тобой делать? Ты будешь музыковедом? Или композитором… Знаешь что, мы собираем музыкантов в Ярославле, там у нас будет стационар. Поезжай туда и начинай создавать симфонический оркестр». И вот так вот, с бухты-барахты, – в симфоническое дело. Я ни у кого никогда ни одной минуты не учился. Я аутодидакт, самоучка.

А в 1946 году был дирижерский конкурс (Всесоюзный смотр молодых дирижеров в Ленинграде. – С.М.) , на котором председательствовал Шостакович, – и из 39 конкурсантов я получил вторую премию.

И вот стали писать обо всех этих перипетиях моей биографии. Пырьев предложил мне сыграть в фильме самого себя. Но какой я актёр? У меня сын был актёром и режиссёром – а я? Отказался...

- То есть пригласили «первачей», звезд первой величины. Это я как-то Галине Вишневской предлагал поучаствовать в вагнеровской опере «Тристан и Изольда» – а она сказала: «Да, я согласна с тобой поработать, но только пригласи первачей».

- Конечно, у Пырьева были свои соображения - и идейные, и политические.

- Нет. Мы встретились еще до начала войны. В Ленинградской консерватории, куда меня командировали в аспирантуру. А когда началась война, я пошел на фронт, а жену вместе с консерваторией эвакуировал в Ташкент. Она скрипачка... Кстати, сам-то я фильм плохо помню. Это было очень давно, я смотрел его между работой и не очень помню ощущения. В общем, это меня не задело уже. Прошедший этап...

- Не могу ничего сказать об этом – я «Цирюльника» не видел. Только мои коллеги говорили, что это не очень художественное произведение и не стоит время терять. Я сейчас в таком возрасте, когда я действительно смотрю, где можно терять время – а где нет. И должен сказать, что в последнее время даже газет не читаю, потому что это меня просто ранит. Я не работоспособный, когда читаю о «Курске», о Чечне. Я после этого заболеваю...